«Суровее пастыря в деле поэзии я не знал, — писал Юрий Гордиенко, чьи стихи Твардовский заметил и поддержал в годы войны. — Более жесткого редакторского карандаша, пожалуй, и не было. И недаром требовательность его многими считалась чрезмерной».

И даже поддержанный самим Александром Трифоновичем и охотно им печатаемый в «Новом мире» поэт, Константин Ваншенкин, может получить от «покровителя» очень неожиданное, по праву дружбы остерегающее письмо о своей, в целом, одобренной книге:

«Вот у Вас такой продуктивный 56 год… но я не нашел, чтобы эта продуктивность была в плане и духе некоей генеральной думы, одержимости каким-то чувством, задачей, поиском, — нет, всего понемногу, но в основном та же очень приятная (покамест!) любовь ко всем житейским цветам и оттенкам, готовность отозваться на все, что идет в душу: на снег, надождь, на прочитанную книгу, прослушанную песенку… и отозваться хорошо, выразительно, но уже, простите меня, с некоторой набитостью руки в малых секретах изготовления „вещиц“, не плохих, даже хороших, но уже все на один покрой.

…Поверьте мне, я не каркаю, но очень хочу не умилиться, а чтобы у меня дух захватило».

«Я никогда не назвал бы Твардовского ласковым, — писал в своих воспоминаниях о нем немало „претерпевший“ от его редакторской требовательности Виктор Некрасов. — Многие слыхали от него суровые слова. Но это в глаза. За глаза же он умел так хорошо говорить о людях, как немногие. И радоваться чужому успеху тоже умел. Искренно, неподдельно. Появление талантливой рукописи выбивало его из колеи. Об одной из них, помню, он без умолку говорил целый день, увлеченно читал из нее отдельные места, сияя глазами. Такими рукописями он заболевал и отстаивал их потом во всех инстанциях с присущими только ему умением и упорством. Злые языки говорили, что он не любил поэтов, особенно молодых, не растил их, мол. Абсурд! Он просто не любил плохие стихи, ни молодые, ни старые.

И прозу тоже. Он не любил посредственности и дорогу ей не давал. К содержанию, к уровню редактируемого им журнала относился так же требовательно, как к своим собственным стихам».

В эпистолярном наследии Твардовского есть по-истине замечательные отклики на взволновавшие его произведения.

«С большим удовольствием прочел „Привычное дело“ в „Севере“ (журнале, выходившем в Петрозаводске. — А. Т-в), — говорится в письме Василию Белову (9 июня 1966 года). — Очень хорошо, густо и без обиняков в отношении жизненной правды. Порадовался за Вас искренне, — ведь и в том, что мы отклоняли, были „зерна“, но эта вещь — решительный подъем по сравнению со всем прежним. <…> Очень хороша многодетная супружеская пара Африканыча и Катерины с ее бедами и трудностями, с подлинной человеческой любовью… О „Привычном деле“ будет отклик на страницах „Нового мира“». (Вскоре на этих страницах появятся и замечательные «Плотницкие рассказы» вологодского прозаика.)

«Я давно не читал такой рукописи, чтобы человек несентиментальный мог над нею местами растрогаться до настоящих слез и неотрывно думать о ней при чтении и по прочтении, — горячо пишет Александр Трифонович и Федору Абрамову (29 августа 1967 года) о романе „Две зимы и три лета“. — Словом, Вы написали книгу, какой еще не было в нашей литературе, обращавшейся к материалу колхозной жизни военных и послевоенных лет… Книга полна горчайшего недоумения, огненной боли за людей деревни и глубокой любви к ним… Книга населена столькими прекрасными по живости и натуральности своей людьми, судьба которых не может не волновать читателя…»

И еще несколько страниц об удачах, даже «открытиях» автора, а также о том, что представляется Твардовскому спорным или требующим дополнительной работы.

«Я так рад за Абрамова, человека — мало сказать — талантливого, но честнейшего в своей любви к „истокам“, к людям многострадальной северной деревни, и терпящего всяческие ущемления и недооценку именно в меру этой честности», — сказано в письме поэта (17 сентября 1969 года) Борису Панкину, автору положительной рецензии на этот опубликованный в «Новом мире» роман.

Вспоминая лакшинские слова о журнале как «деле коллективном», хочется заметить, что, например, за творчеством Василия Белова в редакции давно внимательно следили, и о его предыдущей книге в 1964 году писала критик Инна Борисова. Обещанный же Твардовским отклик на «Привычное дело» принадлежал перу постоянного автора журнала Ефима Дороша. Разговор об этой книге был продолжен в статье «Страницы деревенской жизни» (1969. № 3) тогдашнего «дебютанта», а в будущем известнейшего критика Игоря Дедкова.

На первый же абрамовский роман «Братья и сестры» «Новый мир» отозвался рецензией Юрия Буртина (1959. № 4), исследователя и страстного пропагандиста творчества Твардовского, впоследствии, с 1967 года, одного из активнейших сотрудников журнала. Новые произведения писателя рассматривались в статьях В. Лакшина и Г. Трефиловой.

Прежде чем на страницах журнала появилась военная проза Василя Быкова, она уже попала в «поле зрения» редакции и высоко оценивалась как в статье А. Кондратовича «Человек на войне» (1962. № 6), так и год спустя в рецензии Л. Лазарева на повести белорусского писателя (1963. № 6).

«С большим интересом жду любой Вашей страницы не только как редактор, но как читатель», — в свою очередь писал Василию Владимировичу Быкову и «шеф» журнала, выражая восхищение его речью на съезде белорусских писателей (примечательно оговариваясь при этом, что к «последней вещи» Быкова у него есть и «претензии чисто литературного порядка»).

А совсем уж в тяжелейшее для Быкова время он получил из редакции «Нового мира» поздравление с майским праздником, с лаконичной, но многозначительной припиской от руки: «Все минется, а правда останется. А. Твардовский».

«Как при вспышке молнии во тьме, — вспоминал писатель, — явственно обнаружился ориентир, который я, ослепленный и растерзанный, готов был потерять в громыхании критических залпов. Он дал мне возможность выстоять в самый мой трудный час, пошатнувшись, вновь обрести себя и остаться собой.

Потом были многие не менее мудрые и прекрасные его слова, были разговоры, критические и одобрительные, но именно эти первые четыре слова поддержки и утешения на всю жизнь запали в мое сознание» (Воспоминания об А. Твардовском. Сборник. М., 1978. С. 477–478).

Произведения названных и других «новомирских» авторов знаменовали, если снова вспомнить щедринское выражение, значительное расширение арены реализма.

Например, в изображении деревенской действительности, — тут с романами Абрамова и Белова соседствовали повести Чингиза Айтматова «Прощай, Гюльсары» и особенно примечательная «Из жизни Федора Кузькина» («Живой») Бориса Можаева.

«„Живой“, за которого мы так опасались, кажется, проходит — радость» — красноречивая запись в рабочей тетради поэта-редактора 30 июля 1966 года.

Пресловутый «винтик» государственного механизма — рядовой колхозник предстает у Можаева в своем ежедневье, со своей горестной «экономикой» и отчаянными усилиями удержаться «на плаву» — прокормить себя и семью в тех условиях, когда «палочки» трудодней ровным счетом ничего не приносят.

Однако Кузькин вызывает не только сочувствие, но и восхищение: он из породы «строптивцев», его ум и лукавство напоминают то ли о фольклорных героях — мнимом дурачке Иванушке и неказистом Ерше Ершовиче, способном больно уязвить ополчившуюся на него щуку (а в данном случае — колхозное и даже областное начальство), то ли о Василии Тёркине, с честью выходившем из любых передряг.

Во всем драматизме показана «новомирской» прозой и Великая Отечественная война («Мертвым не больно», «Атака с ходу», «Круглянский мост» Василя Быкова; «Мы убиты под Москвой» Константина Воробьева и др.).

«Почти пятидесятилетие жизни нашей страны еще, конечно, не имеет своей истории, вернее, имеет несколько ее вариантов, — записывает Твардовский в конце 1963 года, разумея под последним словом сменявшие-отменявшие друг друга официальные конъюнктурные ее версии. — Еще так все близко, еще этот период обнимает память одной жизни человека, но уже все так смутно, противоречиво, недостоверно. Старые большевики… свои изустные воспоминания доводят, как подметил кто-то, до 1921-го, много если до 1924 года. А потом для них как ничего не было. Они уходили в свои воспоминания, все менее понимая, что происходило дальше при них и вокруг них.