Пробившись в первые ряды, он снова поскользнулся и чуть не упал. Снова лужа! Трубы в Ватикане никуда не годились.

Но всеобщий интерес привлекала отнюдь не вода, небольшим ручейком изливавшаяся из-под двери комнаты соседей Лэнга и Фрэнсиса. Привстав на цыпочки, Лэнг увидел, как вода стекает по стене напротив двери. Эта самая струя смыла со стены белую штукатурку, явив свету спрятанную под ней фреску.

Могучий бородатый мужчина в библейских одеждах воздел руку со здоровенным камнем, собираясь швырнуть его. Его лицо было перекошено от ярости. Самой что ни на есть чистой, ничем не замутненной ярости. В другой руке он держал большой ключ. А вокруг него виднелись другие люди, тоже швырявшие большие и малые камни и прочую всячину.

А их мишенью был другой мужчина, в одиночестве прижимавшийся к стене дворца или замка. Одну руку он поднял, пытаясь прикрыть голову, а вторая — по всей вероятности, напрочь перебитая — висела, неестественно изогнутая. Однако его залитое кровью лицо сохраняло выражение безмятежности, совершенно не сочетавшееся со всей ситуацией. Рядом с ним валялись не только камни, но и, похоже, содержимое помойного ведра — черепки керамической посуды, палки и даже ракушки.

Лэнг совсем было собрался обратиться с вопросом к тем, кто стоял рядом с ним, как вдруг в просторном коридоре наступила мертвая тишина, как будто чья-то рука дернула невидимый выключатель. Все головы повернулись в одну сторону. В конце коридора стоял человек в алом кардинальском облачении. Священники расступились, словно морские воды, и он направился туда, где стоял Лэнг.

— Кардинал Бенетти, — прошептал Фрэнсис. — Личный секретарь Его святейшества.

Лэнг не заметил появления друга:

— Что?..

Фрэнсис поспешно приложил палец к губам — как раз вовремя, потому что кардинал заговорил.

— За эти стены не должно просочиться ни звука, — произнес он по-английски, а затем повторил эту фразу на французском, итальянском, немецком, испанском языках и закончил на латыни. — Я говорил с пресвятым отцом, — добавил он и, закрыв дверь, удалился туда же, откуда пришел.

— Что все это значит? — спросил Лэнг.

— Насколько я понял, нас всех недвусмысленно попросили не распространяться о находке, — ответил Фрэнсис.

— Знаете, вам совсем не к лицу прикидываться дурачком. Вы же понимаете, о чем я.

Фрэнсис кивнул на дверь их комнаты. Священники тем временем начали расходиться, как болельщики по окончании матча.

В комнате Лэнг и Фрэнсис уселись на своих кроватях.

— Ну и?… — произнес Лэнг.

Фрэнсис тяжело вздохнул и медленно покачал головой:

— Я и сам точно не знаю. В лучшем случае выпад против церковных догм, а в худшем — ересь.

Ни одно ни другое не волновало Лэнга ни в малейшей степени. Инквизиция, индульгенции, требование под страхом смерти признать, что земля является центром Вселенной — все это когда-то возникло и давным-давно ушло в небытие, оставив лишь более или менее заметное пятно от давно забытого экклезиастического помидора, размазавшегося по облачению церкви. Но нетрудно было понять, что Фрэнсис отнесся к происшествию как нельзя более серьезно. И начинать сейчас один из их извечных шутливых религиозных диспутов было бы по меньшей мере неразумно.

— Ладно, — сказал Лэнг, — давайте тогда начнем с этой картины, или фрески, или как еще ее назвать. Что на ней изображено?

Фрэнсис немного помолчал, собираясь с мыслями.

— Помните нашу беседу в самолете о святых и их символах?

— Конечно. Это, между прочим, случилось не далее как минувшей ночью.

— Ну а что вы скажете об этой картине?

— По-моему, это больше всего похоже на первобытный вариант суда Линча.

Фрэнсис медленно кивнул:

— Я боюсь, увы, что именно это там и изображено.

Лэнг наклонился, развязывая туфли:

— И все же я не понимаю.

— Символы, Лэнг. Припомните, какой символ был у Иакова?

— Ракушка, створка морского гребешка. Вроде того, что валяется рядом с беднягой, которого побивают камнями… — Он вскинул голову и несколько секунд смотрел в пространство. — Святой Иаков! Ведь его же как раз и забросали камнями, верно? И все равно — какая тут может быть ересь?

— А вы заметили, что в руке у второго человека, того, что с камнем? — спросил Фрэнсис, уставившись в пол.

— Ключ, большой ключ. И что, он и его собирается бросить?

Фрэнсис с видимым трудом изобразил слабую улыбку:

— Вряд ли. Ключ — это символ святого Петра.

Лэнг так и замер со шнурками в руках.

— Святой Петр привел толпу, чтобы убить Иакова Праведного? Но это же просто чушь! Они оба были христианами.

Фрэнсис медленно кивнул:

— И все же я допускаю, что такое могло быть. Посудите сами: сразу после Распятия служение взяли на себя сподвижники Иисуса. Большинство из них считало христианство всего лишь сектой, разновидностью иудаизма. А это значило, что христианин должен быть евреем, быть обрезанным, соблюдать ограничения в пище и прочие законы. Иаков Праведный возражал против такого толкования и утверждал, что христианином может быть любой, независимо от племени, лишь бы он не ел кровоточащего мяса, принял крещение и воздерживался от блуда.

— Понятно, что он должен был взять верх. Разве что кое-кто не одобрил бы последней части.

Фрэнсис кивнул:

— Именно так. Как первый епископ Иерусалима, Иаков стоял над Петром и отдавал ему приказы. И, как подобает хорошему солдату, Петр отдал жизнь, повинуясь этим приказам, в какой-нибудь паре сотен ярдов от места, где мы с вами сидим.

— В таком случае получается, что сцену, в которой Петр возглавляет линчующую толпу, кто-то выдумал из головы.

Фрэнсис поднялся и направился в ванную.

— Трудно поверить, что кто-то вообще мог представить себе такое, — донесся до Лэнга его голос сквозь шум воды.

Лэнг повысил голос, чтобы собеседник слышал его:

— Спуститесь в Сикстинскую капеллу. Я что-то сомневаюсь, чтобы Микеланджело довелось видеть, как грешники падают в ад.

— По крайней мере, для этого сюжета имелась какая-то теологическая база.

— А для фрески — нет?

Из ванной показался Фрэнсис, вытиравший лицо полотенцем. Положив полотенце, он принялся отстегивать запонки, удерживающие на рубашке его форменный воротничок.

— Именно это и тревожит церковь. Фреска вполне может относиться к времени перестройки собора Святого Петра. И кто знает, какие ереси могли тогда существовать?

— А ведь в каждой ереси имеется какая-то доля истины. — Лэнг подложил под спину подушку и вытянулся на кровати. — Проблема возникла явно не сегодня. Кто-то ведь заштукатурил эту фреску. Почему бы просто не сделать этого еще раз?

— Думаю, что это было сделано еще в ту пору, когда не было ни газет, ни телевидения. А в наши дни вести молниеносно расходятся по свету, и, как бы ни требовал молчания пресвятой отец, новость об открытии неизвестной фрески выйдет наружу, тем более если она относится к периоду перестройки базилики. Между прочим, это значит, что ее автором может быть Рафаэль или Микеланджело. Такое не спрячешь. Кроме того, церковь давно уже перестала скрывать какие-то тайны от мира.

— Что ж, если так, скажите — когда Ватикан откроет секретные архивы?

— Они и так открыты для аккредитованных исследователей.

Под названием «аккредитованные исследователи» следовало понимать тех, в чьей верности церкви не могло быть сомнений. Но Лэнг понимал, что сейчас не время для споров.

— Все это можно бы повернуть удобным для вас образом, — бросил он подчеркнуто шутливым тоном.

Фрэнсис непонимающе взглянул на него.

— Ну, нечто вроде того, как церковь обезличила или пыталась уничтожить все римские памятники. Мрамор и железные балки для постройки «новой» базилики Святого Петра выламывали из Колизея. И сомневаюсь, что Траян лично распорядился поставить на вершине своей колонны изваяние святого Петра.

— Сомневаюсь, что Колизей дожил бы до наших дней, если бы церковь не решила сохранить его на всякий случай для каких-то своих нужд. Что же касается Траяна… Один из первых пап — если не ошибаюсь, Григорий I — был настолько растроган изображением того, как император утешал вдову одного из своих погибших солдат, что приказал не только сохранять колонну, но и молиться за то, чтобы душа Траяна избегла ада, куда отправляются души всех язычников.