— Несчастные, — сказала она, — разве можно было так глупо обойтись с куклой? Но если бы вы тогда нашли мою мать, она бы научила вас простому средству. Вашей подруге надо было искренне извиниться перед куклой, которую она обидела, и все было бы в полном порядке. Эти куклы — очень понятливые и чувствительные создания, особенно те, в ком живет дух детей. Но если она не извинилась, то вся ее жизнь, несомненно, превратилась в одно большое несчастье.

Я бегом бросился домой и отыскал куклу, которую хранил в буфете. Я понимал, что мне надо вернуться в родной город и найти Ханну, невзирая на риск. На следующее утро я уже был там. Мое воссоединение с оставшимися в живых родными было, как вы можете себе представить, несказанно радостным. Что касается отца Ханны, то он, как я узнал, уже умер и не представлял для меня никакой опасности. Умер и торговец углем Хольцман. Его сын, муж Ханны, унаследовал все его состояние. Но когда я приехал в их большой дом, то нашел его покинутым и заколоченным. Смотритель сказал мне, что супружеская пара, жившая здесь, влачила поистине жалкое существование. Все четверо детей фрау Ханны умерли в младенчестве. Торговля углем, на которой зиждилось их благосостояние, пришла в упадок. Эти двое переехали в скромную наемную квартиру на Нидергассе, где жили, зарабатывая на хлеб починкой одежды.

Пробежав почти все дома на Нидергассе, я наконец нашел тот, который искал. На стук в двери показалась достойная жалости фигура мужа Ханны, высохшего и исхудавшего. Он оказался слишком слаб, чтобы проявить хоть какие-то эмоции, когда узнал, кто я такой. Я сказал, что они с Ханной будут спасены, если он немедленно позволит мне переговорить с его женой, но он сказал, что это невозможно. С этими словами Хольцман показал мне записку, которую нашел в то утро. Я до сих пор помню каждое ее слово: Дорогой муж, я не принесла тебе ничего, кроме несчастья. Без меня тебе будет лучше. Ханна. Он не имел ни малейшего понятия, куда она уехала. С тех пор прошло пять лет.

— И все эти пять лет вы ее ищете? — спросил Пфиц.

— Именно так, — ответил Шмидт. — Я забросил все дела и отдал все силы поискам. Я настолько одержим ими, что уже объехал множество городов и деревень, мой путь пролегает по бесконечному кругу, следуя по которому я надеюсь, что в один прекрасный день найду ее. Мой последний визит в Миттельбург оказался, в очередной раз, неудачным, поэтому я приехал в Ррейннштадт, попал в толпу мятежников и был арестован, так же как вы и все, кто находится здесь.

— Это очень трогательный рассказ, — сказал ему Пфиц, — и поведали вы его очень красноречиво. Но вы простите меня, если я скажу, что мне очень трудно поверить хотя бы единому слову.

— Могу понять ваш скептицизм. Но, может быть, вы хотите взглянуть на предмет, который стал причиной всего, что произошло?

С этими словами Шмидт сунул руку в карман и достал оттуда костяную куклу, грязную и изодранную. Он протянул ее Пфицу, который принялся внимательно ее рассматривать.

— Как это очаровательно, — сказал он. — Итак, вы действительно приписываете свою судьбу и судьбу женщины, которую любили, влиянию этого поистине жалкого предмета?

Шмидт ответил, что верит в это, и ничто не заставит его изменить мнение.

Гольдман нашел историю Пфица весьма любопытной.

— Что было дальше со Шмидтом? Вас всех освободили?

— В камеру привели осведомителя, — продолжил свой рассказ Пфиц, — который заявил, что знает зачинщиков беспорядков. Он указал на Шмидта. Этот человек, конечно же, был невиновен, но осведомитель должен был назвать хоть кого-нибудь, чтобы такой ценой купить себе свободу. Точно так же он мог назвать меня или кого-нибудь еще, но то ли Шмидту не повезло, то ли ему было это суждено судьбой, однако выбор пал на него. Как бы то ни было, его повесили.

— Мой Бог! — Гольдман был поражен спокойствием Пфица и начал невольно гадать, что с ними будет, когда придут стражники.

— Но перед тем как его увели, Шмидт отдал мне куклу и заставил пообещать, что я буду искать его Ханну. На следующий день меня выпустили из тюрьмы.

— И что ты стал делать?

— Выбросил куклу в речку.

Гольдман был оскорблен в лучших чувствах.

— Ты нарушил обещание, данное осужденному на смерть?

— Он об этом все равно никогда не узнает.

— Он доверил тебе поиск, которым занимался столько лет, чтобы найти женщину, которую любил.

— Кто знает, может быть, она встретила уважаемого человека и удачно вышла замуж, обеспечив себе достойную жизнь. Если бы даже мне удалось ее найти, я бы сделал ее несчастной, рассказав эту историю. Зачем же увеличивать страдания мира ради того, кто больше в кем не живет?

— А как быть с куклой? Ты не испугался ее силы?

— Я уже сказал вам, что нахожу историю Шмидта нелепой. Прожить столько лет, мучаясь из-за какой-то женщины, — это уже очень плохо, но кукла? Даже если у нее и была какая-то магическая сила, то она не принесла Шмидту счастья. Я не захотел иметь с этой куклой ничего общего.

Гольдман не дал убедить себя этим аргументом.

— Ты начал мне нравиться, Пфиц, но теперь я вижу, что у тебя не сердце, а кусок льда. Ты чудовище!

Пфиц не был нимало смущен.

— Успокойтесь, господин. Если вам будет это приятно, то я могу сказать, что всего этого просто не было.

— Это так?

— Вам от этого лучше? Оба надолго замолчали.

Первым нарушил молчание Пфиц:

— Как мне не хватает моего хозяина.

— Ты имеешь в виду графа Цельнека?

— Мы вели с ним такие интересные дискуссии. Гольдман презрительно фыркнул.

— Ты и ему рассказывал такие отвратительные истории?

— Только когда ему этого хотелось. Но он также учил меня философии и заставил читать книги магистров этой науки. Я читал, но ни один из магистров не знал ответов на вопросы. Мы спорили о том, сможет ли слепой от рождения человек — если ему вернуть зрение — узнать окружающий мир, не ощупывая его. Мы обсуждали также вопрос, сможет ли ребенок, воспитанный животными, овладеть человеческой речью. Говорили мы и о людях, которые, возможно, живут на других планетах.

— Я тоже думал об этом, — сказал Гольдман. Это было однажды утром, пока жена спала, лежа рядом с ним. — Невозможно даже вообразить себе все те дальние миры и чудесные вещи, о которых могли бы рассказать обитающие там люди.

Гольдман с удовольствием бы развил эту тему — она могла бы отвлечь его от мрачных мыслей.

— Чтобы говорить с ними, нам бы пришлось для начала выучить их язык, — сказал Пфиц.

— Ты думаешь, это было бы трудно? — возразил Гольдман. — Знаешь, я тоже немного почитывал философов. Так вот, согласно новейшим теориям, естественным языком, на котором говорит Бог — а также, разумеется, и наши небесные друзья, — является немецкий.

Пфиц рассмеялся:

— Немцы — впрочем, так же как французы и англичане, — считают свой язык естественным. Это мнение доказывает только одно — философы способны молоть еще большую чушь, чем пьяный портовый грузчик. Разница лишь в том, что философы умеют преподать этот вздор более изящно.

— Ладно, допустим, — сказал Гольдман, чувствуя, что тема задела его за живое. — Так как, по-твоему, это бы выглядело, доведись нам встретиться с обитателями иных миров?

— Давайте попытаемся вообразить себе эту сцену, — заговорил Пфиц. — Нас отпустили, и мы с вами преспокойно едем по дороге, как вдруг на небе вспыхивает яркий свет, и из-за облаков медленно опускается фантастическое судно, которое, снизившись, плавно касается поверхности. Открывается дверь, из судна на землю вытекает густая слизь.

— Фу, какая гадость! — скривился от отвращения Гольдман. — Но где же сами пришельцы?

— Эта растекающаяся слизь и есть пришельцы. На их планете сила притяжения так велика, что они не могут ходить прямо, как мы, поэтому им пришлось стать плоскими, как блин. Не имея измерения высоты, они передвигаются лишь с помощью перераспределения массы.