На следующий день, за обедом, разговор не клеился. Даже Франсуаз приумолкла, устав подавать повисающие в воздухе реплики: никто их не слышал, никто не заметил, что прожевал и проглотил, машинально ковыряя в тарелках. Все знали, что сидят здесь вместе в последний раз. Предупрежденная мужем Ванда никак не могла осмыслить, что через несколько часов, вероятно, в этом же синем костюмчике, с маленькой сумкой, вмещающей скромный набор косметики и походных пилюль, она будет сидеть в каком-то самолете, отправляющемся таким-то рейсом, туда-то... Ясно только - что уедет отсюда и навсегда! От этой мысли ее все сильнее колотил внутренний озноб и было невыносимо жаль прошлого - дома, сада, клиники, своей уютной спальни, гардеробной, полной любимых вещей, постельного белья, выписанного совсем недавно по шикарному каталогу, и даже этого бронзового салфетного кольца с кучерявой гравировкой "Wanda", которое она крутила дрожащими пальцами. Какое имя будет у нее теперь, кем станет муж?
Готтлиб опускал глаза, боясь выдать разрастающийся в панику страх. Он старался не думать о прошлом и о скором - отъезде с Натаном. Он знал, что когда в самолете, уже измучившись неведением, наконец, увидит пробирающуюся по проходу и случайно оказавшуюся рядом спутницу - блондинку с черноволосой дочкой, то плюнет на все - на конспирацию, осторожность и этот невыносимый уже страх. Он посадит девочку на колени и чувствуя ее легонькое теплое тельце, скажет: "- Это я - твой папа. Я люблю тебя, Тони!" А там - пропади оно все пропадом! Как-нибудь они выживут...
Позже много раз возвращаясь мысленно к этому дню, к решающему его часу, вернее, коротким двум минутам - пустячковому не учтенному интервалу времени, проскользнувшему между строгими вехами плана - Готтлиб снова и снова спрашивал себя, препарируя каждую мелочь, могло ли все сложиться по-другому? А если да, то когда, где он споткнулся, попав в капкан враждебной воли или дурной, шаловливой случайности?
После обеда, чмокнув жену холодными, одервеневшими губами, он спустился к ожидавшему в автомобиле Натану и уже на крыльце, под латунной табличкой "Пигмалиона" вспомнил об оставленной на столе записной книжке.
- Минуту, господин Штеллерман, Я кое-что забыл, - обратился он к сидящему в "мерседес" Вольфи.
Отпирая кабинет, Готтлиб слышал нетерпеливый телефонный звонок, с грустью отметив, что и этот звонок, и его кабинет уже, в сущности, не имеют к нему никакого отношения, и никто из звонящих сюда уже никогда не услышит его голос. Подойдя к столу и засовывая в карман записную книжку, он почему-то снял на ходу трубку:
- Это Сьюзи. Вы совсем забыли про меня, доктор, хотя так охотно записали мой телефон... Ну не стройте из себя святошу, послушайте... голос удалился и где-то совсем рядом над ухом зазвучала веселая песенка, именно та, которая соседствовала на его загадочно попавшей в машину кассете с раскатистым славянским маршем. Певичка просила помнить о ней и
не заставлять молчать ее "противный злой" телефон.
- Теперь, конечно, припоминаете. И не думайте бросать трубку - вы не застенчивый гимназист и я - не дешевая шлюшка. Мне, собственно, лишь поручено передать послание друзей. Вот, зачитываю: "Помним, сочувствуем трудностям. Всегда готовы помочь, особенно в последних планах. А так же выражаем крайние опасения, что болезнь, от которой "скончалась" твоя дочь в швейцарском санатории, может оказаться заразной. Не разумнее ли отправить жену с девочкой хорошенько отдохнуть в иных местах, где друзья отлично позаботятся о них? Подумай. И главное - не делай разных движений, не суетись. Это не просто совет, а настоятельная просьба тех, кто всегда помнит о благе "Пигмалиона".
- Возможно это блеф, прощупывание ситуации, а туманные намеки - всего лишь случайное попадание в цель. Возможно - прямая дезинформация, вынуждающая тебя на какой-то необдуманный шаг. А может быть - мы не дооцениваем противника, - Натан размышлял, погрузив лицо в широкую ладонь. - Очевидно только, что с Парижем придется повременить. Не нравятся мне эти хищные заходы вокруг девочки. Стервятники! Выходи, парень, и скажи жене, чтобы подумала о хорошем ужине... Путешествие отменяется. Надеюсь, временно... В гараж! - скомандовал Натан подошедшему шоферу, после того как Готтлиб вернулся в дом.
В того момента, как в трубке прозвучало имя Сьюзи, из Динстлера будто выпустили пар.
Было что-то от смирения приговоренного в том равнодушии, с которым он выслушивал меры предосторожности, продиктованные Натаном: никаких экскурсий по окрестностям, никаких поездок и прогулок. Девочка должна находиться в доме или на газоне под окнами под присмотром няни и взрослых. Но что бы не делал Готтлиб, в какой части клиники не находился бы, самые чуткие антенны его внимания были настроены на волну звонкого детского голоска, заливающегося такой беззаботной веселостью, что все страхи казались надуманными, а тревоги - пустой игрой скучающих любителей приключений.
Он просматривал историю болезни нового пациента, когда услышал нечто невозможное: за окном раздался пронзительный, прерываемый страшными паузами "захлеба" плач. Через секунду он был уже внизу, в цветнике, разбитом прямо под окнами приемной. К груди Ванды, стоящей на коленях среди розовых маргариток, захлебываясь плачем, содрогаясь всем телом, приникла Тони. Побелевшие от напряжения крошечные пальцы впились в ворот вандиного свитерка, лицо спрятано в тесную лунку между плечом и щекой. Крупные частые слезы, скатывающиеся из-под опущенных ресниц Ванды к дрожащему подбородку, падают в смоляные кудри ребенка, поблескивая в их густой, великолепной черноте алмазной россыпью.
Все это с ненормальной подробностью шока сразу отпечаталось в сознании Готтлиба, а уж потом он увидел тело няни, метрах в двух в стороне. Над нм уже склонился Натан, разрывая с треском окровавленную блузку.
Позже, когда девочку удалось уложить в постель, напоив теплым чаем с валерианой, из ее обрывочного, прорывающегося сквозь наваливающийся сон, лепета, кое-что удалось уточнить, хотя Натану и так все было ясно.
Тетя с сумкой передала коробочку для малышки и плюшевого медведя. Девочка взяла медведя, а няня - коробку. Они только сняла с коробки ленту...
Находящаяся сейчас в реанимации няня была ранена взрывом самодельного устройства, не слишком сильного, чтобы убить, но достаточного, чтобы искалечить и напугать.
Вряд ли теперь можно было затягивать решение: Франсуаза с девочкой должны покинуть клинику. Ах, зачем ты замешкал тогда, Готтлиб, вернувшись в свой кабинет? Может успели бы? Прорвались? Прощай, несбывшаяся кукурузная ферма. Прощая, Антония...
...Готтлиб не стал прощаться с отбывающими Штеллерманами. Он изо все сил старался не прислушиваться к голосам и беготне, хлопанью дверей и чьему-то смеху, боясь различить в суматошной оркестровке отъезда Ее смех, Ее голос. Запершись в кабинете он бессмысленно разглядывал стоящую на письменно столе фотографию чужой девочки - той, леденцевской, белесой крошки, которой никогда уже больше не будет.
Ванда тщетно пыталась вытащить мужа прощаться с уезжающими - он буквально прирос к креслу с усилием открыв ящик стола. - Отдай ей это, протянул он ей тяжелый томик с вытесненным на кожаном переплете православным крестом. - Пусть всегда будет с ней.
Ванда распахнула плотные, пожелтевшие страницы - похоже молитвенник с мелкой старомодной кириллицей, а на форзаце под чьей-то размашистой чернильной подписью, рукой мужа начертано: "апрель 1972. От Йохима-Готтлиба Динстлера - Тебе".
Похоже, он прощался с дочерью навсегда...
14
Ранним майским утром на прогулочной палубе океанского лайнера "Олимпия" царило необычайное для этого времени суток оживление. Как-то по особому щедро светило солнце, подчеркнуто элегантно играл флажками на мачтах и шелковыми подолами в меру свежий ветерок, непривычно громко смеялись и говорили, узнавшие вкус возвращения к жизни, люди.
