Начали, естественно, с Жанны и сразу попали в цель. Как-то в ее присутствии, подначиваемый Луми, шеф "разоткровенничался", признавшись, что не в силах больше работать без средств и могущественного прикрытия, намекнул на сделанные ему кем-то, но сорванные Луми заманчивые предложения. И то, что примерно через полгода завершив кой-какие изыскания, намерен покинуть клинику и, возможно, страну, имея в рукаве козырную карту. Крючок с наживкой был заброшен.
Вечером возле отдыхающего в обществе Пэка и Ватте шефа появился Луми и протянул ему какую-то бумагу.
- Вы уже поняли, Док, я должен исчезнуть. После шумного скандала в присутствии Жанны, разумеется.
Динстлер опешил - очевидная необходимость этого шага после вчерашнего подвига Луми не приходила ему в голову.
- Здесь мое гневное письмо в ваш адрес, которое вы должны "забыть" где-нибудь на виду. И не отчаивайтесь - вам надо так много сделать... И еще, Док... - Луми замялся, - мне было интересно играть с вами в одной команде.
После отъезда шумно "уволенного" Луми, Динстлер начал бояться. Он сам придумал себе перечень страхов, рисуясь перед Вандой, и теперь играл по своему же сценарию. Ночью за окном спальни, находящейся в первом этаже слышались шаги, дверь за креслом кабинета холодила затылок неведомым дуновением, и речи, конечно, не было о том, чтобы в одиночку проехаться по безлюдной темной дороге. И еще одно тревожило Пигмалиона - что станет с настоящим Пэком, когда появится двойник?
На следующий за отставкой Луми день у ворот дома был обнаружен "мерседес" Шефа, "оставленный" им, якобы, в ремонтной мастерской во время недавней "командировки". В автомобильном магнитофончике торчала кассета Ванды, но только вместо Френка Синатра, немецкая певичка исполнила веселый шлягер "Телефонная Сьюзен М", в котором умоляла своего кавалера не забывать ее телефонный номер, а потом во всю мощь динамиков, широко и раскатисто грянул маршевую песню бархатный баритон на непонятном, по-видимому, славянском языке.
Динстлер заглянул в свою телефонную книжку, всегда лежащую на письменном столе, и обнаружил телефон Сьюзен М., записанный его почерком, но, конечно же, чужой рукой. И рефлекторно оглянулся, почувствовав между лопатками холодок - в комнате никого не было.
Он рванулся было к Ванде, но остановился на полпути и сильно задумался - стоило ли посвящать жену во все хитросплетения этой истории? Он так и не решил ничего, притормозив, однако, признания.
Жизнь в клинике пошла своим чередом. Ванда успокоилась, сосредоточив внимание на другой, не менее тревожной проблеме: их дочери исполнилось уже полгода, а отец, казалось, и не замечал ее присутствия. Ванда всячески старалась попасться на глаза мужа с Антонией, затянуть его в детскую и даже стала прогуливаться с малышкой на "альпийской лужайке" именно в те вечерние часы, когда туда захаживал Готл. Но не обидно ли? Он охотно переносил общество Пэка, позволяя слюнявому идиотику копошиться у его ног, облапывая колени грязными ручонками, а Тони просто не замечал, ограничиваясь фальшиво-вежливым чмоканьем в щечку, да какой-нибудь фразой, типа: "чудная малышка, ку-ку!" И переводил разговор на другую тему. Но главное - эти глаза! Ванда обмерла, приметив в них не простое равнодушие занятого другими мыслями человека - нет. Она хорошо знала острый ледяной холодок, спрятанный в самой глубине его глаз - холодок озлобленного отвращения.
Динстлер и сам поймал себя на этом, когда впервые, в трехмесячном младенце разглядел то, чего так испугался, гостя у Леденцев - фатальное фамильное сходство - и вместо умиления и теплоты почувствовал брезгливость. Он не знал, что делать с собой, стараясь не думать об этом и пореже встречаться с дочерью.
Слишком-то предаваться раздумьям не приходилось - Динстлера ждал еще один удар, который он должен был пережить в одиночку. Однажды вечером, отдыхая на поляне, он услышал какой-то шум и увидел санитарку, испуганно зажимающую укушенную руку. Рядом прыгал и визжал, пытаясь сорваться поводка необычайно агрессивный Пэк. Динстлер схватил его за помочи, привлек к себе, ласково называя по имени, но мальчик не успокоился, а изо всех сил "боднул" своего Хозяина тяжелой головой в подбородок и, дико визжа, вырвался из рук. Такого еще никогда не было.
Чуть позже, когда пойманный санитарами, успокоенный уколом, ребенок уснул, Динстлер склонился над кроваткой, ероша светлые волосы и сразу понял все - за ушами, у глаз и на переносице были заметны довольно свежие швы. Он пригляделся - сомнений не оставалось - это был не его Пэк. А значит "поезд тронулся" - план Луми начал осуществляться. И опять - холодок по спине и желание оглянуться на дверь...
Ночью, тщательно проверив двери и окна в кабинете, Динстлер открыл сейф - документация Майера была на месте. Он достал серую кожаную папку, пролистав пожелтевшие страницы - все так. Но что-то... Он торопливо нашел нужный раздел и пробежал текст - вот оно! Ошибка! Дезинформация была подготовлена так ловко, что прежде чем кто-либо сможет понять, что направлен по ложному следу - пройдут месяцы, а может - годы. Хорошо... Но что же дальше? Боже! Ведь теперь его очередь - он должен "раздвоиться"! Как это случится? Неужели однажды он застанет за своим письменным столом двойника? А сам? Страшно и зябко. Динстлер занял себя работой, боясь остановиться потому что каждая пауза, оставляющая его наедине с собой вызывала чувство падения в бездну. Пол проваливался под ногами, окружающее пространство растворялось, теряя очертания: кто он? что он? И зачем - зачем все это?
Звонок из другого, прочного мира вернул его к реальности: где-то в далеком, в маленьком городке, в доме за сиреневыми кустами, умирала Корнелия.
8
...Конец ноября, холодный дождик за прикрытыми ставнями, затхлый воздух, пропахший лекарствами и старым больным телом. В узкой кровати с высокой резной спинкой разбитая параличом женщина - сморщенная, высохшая чужая. Глаза ввалились в потемневшие глазницы и один из них, еще живой, испуганный обратился к вошедшему. Искривленный губы с трудом прошептал: "Ехи!"
Он тяжело опустился на стул возле кровати и взял безжизненную легкую руку. Сиделка молча вышла из комнаты. Он рассматривал эти скрюченные пальцы, вздутые под пергаментной кожей синие жилки, еще пульсирующие током крови, стараясь понять, почему так и не успел полюбить, по-настоящему полюбить этого единственного на земле родного ему человека. Все что-то мешало - ее требовательность, строгость или раздражение, и что-то заставляло отложить "на потом", спрятать до востребования горячий поток этой жалости и благодарности, который теперь заполнял душу.
- Я люблю тебя, бабушка, - чуть слышно сказал он, но она поняла и действующей левой рукой коснулась его щеки. - Колючий какой..., красивый...
Корнелия говорила с трудом, усилием воли ворочая онемевший язык и лишь только потому, что не могла умереть, не сказав этого:
- Я прощаю Лизхен. Скажи это своей матери, когда увидишь. Я..., я виновата сама. Пусть она тоже простит... Там на столе... возьми...
И Ехи взял в руки то, что никогда не попадалось ему на глаза - альбом с фотографиями, где на первом листе в резной рамке толстого картона красовалось большое парадное фото: сорокапятилетний мужчина с благообразным строгим лицом в наглухо застегнутом темном сюртуке сидел в кресле, держа на коленях пятилетнюю девочку. Рядом, улыбалась в объектив, положив руку на плечо мужа Корнелия - вернее, темноволосая девушка с пружинками локонов, оставшаяся навсегда беспечной и юной на хрупкой фотобумаге. Потом он увидел взрослеющую девочку с огромным букетом, в белом платьице, отороченном кружевом, с подписью: "Лизхен. Первое причастие". Вот она гимназистка крахмальная стойка воротничка и легкие светлые завитки вокруг милого, широкоскулого лица.
Он торопливо с комом волнения в горле обшаривал взглядом твердый картон с золотым тиснением "Faber und Sohn& Ruich str.3": залегшую в левом углу, бархатистую шоколадную тень, прямо у высоких шнурованных ботинок, плоский рисованный задник, туманно изображающий нечто решетчатое - парапет балкона или веранды и лепную, сильно расплывшуюся, осевшую под тяжестью бронзовой вазы бутафорскую колонну, на край которой легко оперся девичий локоток... Лизхен улыбается, и крохотные ямочки обозначались на гладких яблочных щеках. Пушистая легкая коса отягощена поникшим атласным бантом, к запястью левой руки, сжимающей длинный стебель георгина, упал металлический браслетик с часами. Вот оно! Боже, ты "видела" это, Алиса! Мурашки побежали по зябко вздрогнувшей спине, и что-то холодное дунуло в затылок, шевеля корни волос. Ривьера, катер, свитер, соскользнувший на палубу с полных бедер, золоченый браслетик на веснушчатой руке, кормящей чаек... Алиса! Мама! Глубокая, черная, необъятная пауза, прорыв в неведомое: уголок здешней реальности слегка загнулся, показав тайную подкладку. Еще чуть - и станет ясно абсолютно все! Он стоял на самом краешке, но не поднял глаз над запретной чертой - не успел. А если бы успел, если бы не свистящий шепот Корнелии, что увидел бы он там, по ту сторону?
