К этому времени я поставил чашку с кофе на стол и придвинулся ближе к Луизе. Роман Руссо, объяснял я ей, дает возможность проникнуть в саму природу писательского труда, где фантазия пронизывает реальность. Пруст считал это своей прямой задачей; вспомните хотя бы длинный разговор между Альбертиной и Марселем о Достоевском: это, по сути, трактат, который автор весьма неубедительно заставил произносить своих персонажей вслух и который не играет ни малейшей роли в дальнейшем развитии событий.

— Я не согласна, — сказала Луиза, слегка отодвигаясь. — Мне кажется, что этот эпизод иллюстрирует назойливую любовь Марселя, от которой Альбертина начинает задыхаться и от которой ей хочется убежать.

У Руссо, продолжал я, спор идет о другом. Пруст брал за данность всеобъемлющее значение литературы, Руссо же считал, что всякое искусство пагубно и служит целям развращения. Поэтому он и оказывается перед дилеммой, как написать книгу, которая бы убедительно доказывала вред всех книг без исключения. Рассказчик в этом случае должен в первую очередь признать, что он сам — орудие зла, и Руссо достигает этого с такой же испепеляющей иронией, какую мы находим у Пруста, создавшего персонаж с нормальной сексуальной ориентацией, который осуждает всякое «извращение».

Тут Луиза сказала, что не понимает, при чем тут Ферран и Минар. Для Руссо, ответил я, они действительно не больше, чем анекдот, имеющий весьма отдаленное отношение к содержанию романа, но для меня они стали почти так же дороги, как собственные дети.

— Но у вас ведь нет детей, — возразила Луиза.

— Детей? — Я покачал головой. Наступило минутное молчание.

— Наверное, это потому, что ваша жена занята своей работой… Она ведь работает?

Я никогда не рассказывал Луизе о мире аудиторства, уже давно существовавшем бок о бок со мной, словно какая-то таинственная фабрика, о существовании которой я знаю только по изредка доходящим оттуда звукам трудовой деятельности.

— Вы меня с ней познакомите, если она скоро вернется? — спросила Луиза. И поняла свою ошибку, когда я, запинаясь, объяснил, что Эллен уехала по делам.

— Вот как? — проговорила она, и мы оба выпили по большому глотку кофе.

— Впрочем, вы правы, — сказал я, чтобы заполнить паузу. — Для Эллен так лучше. Ей лучше, что у нас нет детей.

— А вам?

Она внимательно смотрела мне в глаза, и ее серьезное испытующее выражение сказало мне, что я сам воздвиг все те барьеры, что нас разделяли; я просто прятался за ширмой темы, которая одна нас якобы сближала — наша общая любовь к литературе.

Я сказал ей, что хотел бы иметь детей, но иногда это бывает невозможно, и тогда вы оказываетесь перед выбором: или позволить своим желаниям отравить ваше существование, или продолжать жить, как раньше, забыв про неосуществимые мечты.

Луиза молчала.

— У Пруста не было детей, — добавил я. — У Паскаля тоже не было, и у Флобера. И у Руссо.

Луиза посмотрела на меня, недоумевая не то почему я упорно возвращаюсь к своим любимым писателям, не то почему я включил Руссо в число бездетных писателей.

— Но Руссо же отослал пятерых детей в приют, — сказала она.

Неужели она совсем меня не слушала во время наших «занятий»? Неужели забыла, что среди апологетов Руссо всегда находились такие, которые утверждали, что эти дети были вовсе не его и именно потому Руссо сплавлял их в приют? У меня, разумеется, была иная теория, и хотя меня очень огорчало, что Луиза как будто и не слыхивала о ней, но утешал проявляемый ею сейчас интерес; задавая вопросы о Руссо, она, казалось, хотела узнать о моей собственной жизни.

— Он выдумал этих пятерых детей, — сказал я. — Так же, как он выдумал Феррана и Минара. И сам поверил в собственную выдумку — я в этом убежден.

Если во время наших предыдущих «занятий» все это, по-видимому, нисколько не интересовало Луизу, мои последние слова явно разожгли ее любопытство, и она спросила:

— Но зачем человеку выдумывать такое? Зачем наговаривать на себя, будто он отдал в приют собственных детей?

— Чтобы доказать миру, что он способен стать отцом, хотя этому и не существует никаких свидетельств.

Может быть, она наконец поймет, какие глубокие и тягостные узы связывают меня с этим презираемым мной писателем: он был как бы гирей, привязанной к моей ноге. Потому что я понимаю, как он ненавидел всех свободных от его слабостей мужчин.

— Герцогиня Люксембургская пыталась отыскать его детей, — сказал я. — Она хотела усыновить одного из них. Она обыскала все приюты, но никого не обнаружила.

Об этом я тоже говорил ей раньше, а еще объяснял, что у Руссо была патология мочеполовых путей, доставлявшая ему много неприятностей и вынуждавшая все время носить катетер. Он сам не раз поминает об этом в своих книгах. Но я не говорил ей о случае с проституткой, продемонстрировавшем его половую слабость и, по словам Руссо, многое объяснившем ему в самом себе; не поминал я и врача, который заверил его, что необычное состояние его органов, во всяком случае, делает для него невозможным заражение венерической болезнью.

— Я не раз задавался вопросом, что имел в виду врач, — сказал я.

Луиза внимательно на меня смотрела. Эллен тоже проявила некоторый интерес к этой теме, когда я в течение нескольких недель изучал медицинские пособия той эпохи, чтобы выяснить, каким образом у мужчины может возникнуть иммунитет к сифилису. Я пришел к выводу, что Руссо — в силу или физиологических, или психологических факторов — был не способен на семяизвержение внутри женщины.

Я смотрел на рот Луизы, на ее подрагивающие губы. Это было единственной реакцией на мои слова, если не считать того, что она чуточку покраснела. Ее пассивность подтолкнула меня продолжить тему.

Руссо описывает случай, произошедший с ним в Турине, когда ему было шестнадцать лет. Воспитанный в кальвинистской традиции, он пешком проделал путь от Аннеси до Турина, чтобы принять католичество. Он говорит, что потратил на дорогу шесть или семь дней, хотя на самом деле за семь дней это расстояние покрыть невозможно. Его поселили в странноприимном доме при церкви Санто-Спирито. Он попал в очень странную компанию: среди новообращенных были бандиты, торговцы рабами и «мавры», один из которых, по словам Руссо, стал к нему приставать. Современные исследователи жизни и творчества Руссо считают, что этот человек действительно существовал: это был еврей из Алеппо, его звали Абрахам Рубен. Не довольствуясь поцелуями, этот «мавр» однажды, когда они с Руссо оказались вдвоем в комнате для занятий, вынул свой пенис и стал уговаривать Руссо его потрогать. Руссо, который утверждает, что не понимал смысла происходящего, с отвращением отпрянул и в ужасе наблюдал, как «мавр» теребил свой орган, пока из него не вылетела струя какой-то беловатой слизи и не упала на пол возле камина. Луиза молча меня выслушала, потом спросила:

— Ну и что?

Разве это не любопытно, сказал я, вдруг несколько смутившись, что Руссо в шестнадцать лет якобы был столь наивен? Наблюдая за «мавром», Руссо научился «обманывать природу» (чем и занимался с большим энтузиазмом до конца своих дней), хотя к тому времени уже познал удовольствие, которое ему доставляли шлепки гувернантки (вопреки утверждению Руссо, соотношение их возрастов было не семь к тридцати, а одиннадцать к сорока), на всю жизнь определившие его вкусы, желания и пристрастия. К тому времени он уже встретился с таинственной мадемуазель Готон, с которой они разыгрывали фантазию учительницы и непослушного ученика: она порола его ремнем, допуская «величайшие вольности», но не позволяя ничего такого Руссо.

— Он был странный человек, — признала Луиза.

— Самое интересное, — продолжал я, не желая оставлять тему, хотя Луиза, возможно, предпочла бы поговорить о чем-нибудь другом, — что после описания семяизвержения «мавра» Руссо говорит, что если мужчины предстают перед женщинами в таком виде и женщины не испытывают к ним глубокого отвращения, значит, их что-то неодолимо влечет к мужчинам.