Пансион, в котором ей предстояло поселиться, располагался среди старомодных домов, — высокие, мрачные, они терпеливо ожидали прихода бульдозеров, поскольку их старшие соседи были уже стерты с лица земли, уступив свое место на ней большим многоквартирным домам, которые поднялись вокруг. Такси остановилось у дома 14, который и был пансионом Дюбонне. Рени вышла из машины и растерялась: не в состоянии пересчитать показания счетчика, она перебирала в руках деньги. На ступеньках дома появился скрюченный старик в синей спецовке. Впоследствии ей еще предстояло познакомиться с вечным Анри, который вместе со своей женой Клотильдой занимал полуподвальный этаж и служил консьержем, без которого ни одно уважающее себя французское заведение обойтись не могло, и был мастером на все руки. Он посмотрел на счетчик и, повернувшись к Рени, назвал ей причитающуюся с нее сумму. Она подала водителю деньги вместе со щедрыми чаевыми, а Анри вытащил ее чемоданы. Тут и сама мадам Дюбонне вышла поприветствовать ее. Это была дородная, внешне добродушная женщина, в неизменном черном платье, но с полного лица на Рени смотрели хитрые проницательные глаза. Немногие могли бы перехитрить мадам. Рени с огромным облегчением услышала, что она говорит по-английски, хотя и с сильным акцентом.
— Добро пожаловать, мадемуазель Торнтон. Я надеюсь, что вы будете счастливы у нас.
— Уверена, что так и будет, — сказала Рени. На самом деле у нее возникли сомнения на этот счет, когда она вошла в дом вслед за своей хозяйкой. Плохо освещенный холл с унылым зеленым линолеумом на полу и с мрачными стенами был не слишком располагающим. Наверное, в доме 14 решили, что не стоит заниматься его переоборудованием, так как и он должен быть снесен в угоду прогрессу.
Рени с ее английскими стандартами все в доме показалось не слишком удобным. Ее комната была маленькой, а кровать — жестче, чем ей хотелось бы. Вода в комнате была, но вела себя, как хотела. Временами из крана шел кипяток, чаще же вода была едва теплая, а иногда случалось, что она вообще едва капала. Рени позволила себе принять ванну за довольно существенную плату, но потом обнаружилось, что это повлекло за собой и расходы на оплату услуг бонны, которая единственная здесь умела обращаться с водопроводом, обслуживавшим огромную круглую лохань в мрачной ванной комнате.
Столовая была заставлена отдельными столами, и Рени показали ее стол. В комнате отдыха были лишь жесткие стулья с прямыми спинками, а предметом гордости служил телевизор. Мадам экономила на электричестве и пользовалась слабыми лампочками, так что каждый раз с наступлением темноты в доме становилось сумрачно. Несмотря на все эти неудобства, место было чистым, плата приемлемой, а питание превосходным.
Когда пришло время, Рени познакомили с ее соседями, и здешнее общество произвело на нее почти гнетущее впечатление. Один из жильцов был тихий пожилой мужчина, которого не интересовало ничего, кроме еды и газет. Мадам рассказала ей, что он занимает довольно значительный пост в министерстве образования и что своим присутствием он оказал ей честь. Рени также узнала, что у него есть bien-aimee, у которой квартира на левом берегу Сены, и что там он проводит почти все вечера. Была также мадам Югон, которая, как заподозрила Рени, была вовсе не мадам, а одна из тех старых дев, что не нужны своим родственникам и чьих средств хватает только на безрадостную жизнь в пансионах. Испытывая жалость к этой бедняжке, Рени не раз пыталась заговорить с ней, но скоро поняла, что языковой барьер непреодолим; да и женщина, похоже, не рвалась познакомиться поближе, встречая и провожая ее неодобрительным взглядом. Видимо, она была невысокого мнения о фотомоделях.
Семейство Рино, состоявшее в дальнем родстве с мадам Дюбонне, достойно дополняло комплект жильцов. Жена была худой и некрасивой, но с шиком носила свои простенькие наряды — обычно это был темный костюм. Месье здесь видели редко; у него было свое дело, поглощавшее его целиком. Жена также подрабатывала в шляпной мастерской. У них было двое детей — девочка шести лет и мальчик пяти. Девочка, ее звали Колетт, уже была настоящей маленькой парижанкой. Она возилась со своими волосами и волновалась из-за одежды; она была хорошенькой и знала об этом. Ее брат Гай, казалось, не знал, чем заняться, и постоянно болтался по дому, путаясь у всех под ногами. Днем они ходили в школу, а вечером, к удивлению Рени, всегда ужинали с родителями, допоздна засиживаясь за бесконечной игрой в карты. Мадам попыталась было заговорить с Рени, но не зная английского и будучи не в состоянии понять французский Рени, пожала плечами и удалилась. Мадам Дюбонне предупредила Рени, что Джина постоянно выклянчивает для себя одежду, и сейчас, узнав, что Рени будет работать в доме моделей, она спрашивала, можно ли там купить по сниженным ценам ненужные модели. Детей веселило то, как Рени говорила по-французски, и когда в свой первый вечер она попыталась сыграть с ними в карты — игра напоминала английскую «разори соседа», — они корчились от смеха над ее ошибками и пришли в восторг оттого, что она с готовностью выслушивала их замечания. Их компания понравилась Рени больше, чем взрослое общество.
Но она забыла о пансионе и его жильцах, отправляясь как на Божий суд в салон Себастьена. Получив от мадам Дюбонне многословные инструкции о том, как добраться до нужного места, Рени поехала из Пасси на метро. Она взяла билет в первый класс, но вагон был переполнен так, что ей вспомнилось лондонское метро в час пик.
Она вышла в Мадлене, и бурлящий поток транспорта настолько захватил ее, что она не обратила внимания на окрестности. В конце концов она благополучно добралась до западной части предместья Сент-Оноре, где находился салон. Рени оказалась перед высоким зданием, в нижнем этаже которого располагался магазин — здесь были выставлены копии моделей из коллекций Леона за исключением последней, а также ювелирные изделия, шарфы, шляпы и туфли.
Приближаясь к салону, Рени чувствовала, как беспокойно бьется ее сердце, но даже сама себе она не призналась бы, что это мысль о предстоящей встрече с Леоном так взволновала ее.
У дверей стоял величественный швейцар, и Рени едва слышно сказала ему, что ей нужно видеть месье Себастьена; но швейцар не понял ее, приняв за клиентку. Рядом с ним она заметила посыльного в красивой небесно-голубого цвета форменной куртке, на которой блестели ряды серебристых пуговиц. У него был дерзкий вид, и что-то в нем показалось знакомым ей. Но тут он застенчиво посмотрел на нее, и Рени с удивлением поняла, что это Пьер — только хорошо откормленный и румяный. В нем мало что осталось от того оборванца, которого она пожалела несколько недель назад в Ла Боле. По приказу своего осанистого начальника он быстро вскочил и повел ее наверх в салон. Просторная комната с высокими потолками и окнами, выходящими на улицу, была декорирована в серых и белых тонах. Тяжелые серые портьеры висели на окнах и вдоль стены, откуда три ступеньки вели наверх в комнату манекенщиц. Стулья были с позолотой, над головой блестела хрустальная люстра. Рени представила, как превосходно на этом нейтральном фоне должны смотреться роскошные творения Леона. Пьер, проводив ее, тут же исчез. Рени смотрела на большую цветную фотографию, висевшую на стене. Чтобы понять, кто на ней был, подписи не требовалось. Девушка была снята в великолепном наряде, сделанном для восточной принцессы, и его великолепие еще более подчеркивало поразительную внешность девушки. Ее медово-золотистые волосы были собраны в узел, открывая маленькую головку и идеальный овал лица, но на этом сходство с Рени заканчивалось. Даже по фотографии можно было сказать, что она умела держаться превосходно — об этом свидетельствовали королевская посадка головы и надменный взгляд темных миндалевидных глаз; у Туанет были действительно темные глаза в отличие от Рени, у которой серые глаза только оттенялись темными ресницами. У Рени упало сердце, когда она внимательно разглядела портрет. Если Леон вообразил, что нашел в ней преемницу Туанет, то он оптимист. Обида захлестнула ее. Почему, вместо того чтобы забыть о Туанет, он пытается отыскать ее черты в Рени? В лучшем случае можно надеяться только на то, что она станет слабым напоминанием об этой надменной красавице; и это нечестно — заставлять ее конкурировать с легендой. Какой бы ни была Туанет, после ее трагической кончины ее слава осталась бессмертной, и тот, кто сохранил в памяти ее образ, будет вспоминать о ней как о единственной и неповторимой.
