— А ведь был на волосок… — со вздохом облегчения сказал один из сидящих.
— Еще бы! Питерсу сильно повезло, что опрокинулся кофейник.
— Обоим повезло, — добавил первый, — Питерс тоже вооружен и увидел бы, как тот входит!
Несколько слов разъяснили все. Питерс и тот, второй, дня два назад поссорились и расстались с намерением «стрелять без предупреждения», то есть при первой же встрече — форма дуэли, весьма распространенная в те времена. Случайная встреча в ресторане могла послужить поводом к обычному кровопролитию, если бы прохожий, знавший, что враг Питерса идет в ресторан почитать газеты, не предупредил моего родича. А если бы он, в свою очередь, сказал это Питерсу, тот был бы подготовлен к поединку и не стал уклоняться; предупреждение тем самым только ускорило бы стычку.
Хитрость с опрокинутым кофейником, которую все, кроме меня, сочли чистой случайностью, нужна была, чтобы удалить Питерса из комнаты прежде, чем войдет его противник. Я был тогда слишком молод и не посмел вмешаться, но когда года через три я намекнул своему родичу, что знаю его тайну, он с виноватым видом признался в своей проделке. Наверное, строгие ревнители тогдашнего «кодекса чести» сочли бы его поступок недостойным, если не просто бесчестным.
Вспоминается мне еще одно происшествие, связанное с этим домом, тоже очень типичное для тех времен. Рядом помещался правительственный Монетный двор, и его высокие, как у фабрики, трубы вздымались прямо над крышей нашего дома. И вот однажды возник скандал из-за утечки золота, которая происходила якобы в процессе плавки и очистки металла. В виде оправдания среди других причин указывалось, что драгоценный металл улетучивается в трубу вместе с дымом. Весь город смеялся над этим объяснением, пока не стало известно, что теория подтверждена анализом проб пыли и копоти, взятых с крыш домов вблизи Монетного двора. Там нашли явные следы золота. Тут уж Сан-Франциско перестал смеяться, и владельцы домов по соседству немедленно занялись разработкой новых золотых приисков. На воздушные участки делали заявки, и наша крыша, примыкавшая прямо к трубе и, следовательно, находившаяся на «самой жиле», была запродана одной компании спекулянтов за очень высокую цену. Помню, как мой родич рассказывал эту историю — она случилась совсем недавно — и даже для наглядности повел меня на крышу; но боюсь, что меня куда больше интересовала тайна строго охраняемого Монетного двора и странная окраска дыма, выходившего из труб этого храма, где буквально «делались деньги». Когда я стоял там — долговязый наивный паренек, — мне и не снилось, что всего через три-четыре года я стану секретарем управляющего этим Монетным двором. Боюсь, что в то время я мечтал совсем о других подвигах и весьма неохотно встретил бы подобное предложение. Просто участвовать в чеканке монет из того самого золота, которое другие добывали с риском для жизни, — нет, иные мечты волновали мое юношеское воображение.
Во времена моего первого знакомства с Сан-Франциско китайцы еще не стали неотъемлемой частью деловой жизни и быта города; это произошло через три года, когда я вернулся с приисков. Но и в ту пору они по сравнению с испанцами куда резче выделялись своей живописностью на фоне стремительной, кипучей жизни только что вылупившегося города. Испанца, бывало, редко встретишь на главных улицах: он не любил выставлять напоказ свое потускневшее великолепие. А на «Джона» можно было наткнуться где угодно. То вереница кули с корзинами на длинных шестах, переброшенных через плечо, пробирается сквозь модно одетую, нарядную толпу на Монтгомери-стрит; то вдруг потянет дымком от подгоревших китайских лепешек из боковой улочки; а дорога к их тогдашнему кладбищу у Одинокой горы буквально была усеяна разноцветными обрывками бумаги, оставшимися после похорон. В суровость современной цивилизации они вносили экзотику арабских сказок; их лавки, тогда еще рассеянные по всему городу, были точной копией рядов кантонских и пекинских базаров; эта причудливая выставка крохотных тарелочек с образцами изысканных блюд, которые можно было купить тут же, на месте, своими размерами и фантастичностью напоминала кукольный домик или игрушечную кухню.
Китайцы были новостью для приезжих из Восточных штатов, которые черпали свое представление об этом народе из балетов и пантомим: они ведь не носили ни украшенных фестонами штанов, ни шляп с колокольчиками; и я ни разу не видел, чтобы они танцевали, подняв вверх указательные пальцы. Все, даже самые простые кули, одевались всегда очень опрятно, а их праздничные наряды были чудом красоты. Китайские купцы славились невозмутимостью и долготерпением, слуги были молчаливы и вежливы, и все они благодаря природному простодушию отличались наивностью. Живые потомки древнейшей цивилизации, они напоминали детей. Но при этом тщательно скрывали свои верования и пристрастия, никогда не сближались с «фанки» — иноземными дьяволами — и хранили свои особые национальные черты. У них были удивительные обычаи; Сан-Франциско почти ничего не знал об их общественной и внутренней жизни, да и не интересовался этим. Но даже в ту раннюю пору, прежде чем я ближе узнал китайцев, я случайно стал свидетелем того, с какой беззаветностью и отвагой они соблюдают верность своим обычаям. Я подружился с китайским юношей, моим сверстником, как мне кажется, ибо по внешнему виду совершенно невозможно определить возраст китайца от семнадцати до сорока лет, и он в знак дружеского доверия показал мне несколько характерных сцен из китайской жизни. И все это происходило в одном из складов, откуда было рукой подать до Плаза. Прежде всего меня поразило, что хотя строение было деревянное, сколоченное в обычном для Калифорнии стиле «на скорую руку», внутри новые обитатели разделили его кирпичными или каменными перегородками на множество отдельных клетушек. Мой спутник остановился перед длинным, очень узким коридором — чем-то вроде трещины в стене — и, проказливо, по-детски подмигнув, пригласил меня заглянуть внутрь. Сделав это, я увидел комнату, вернее, каморку, довольно высокую, но не больше шести квадратных футов величиной; в ней с трудом умещалось грубое, покатое, каменное ложе, крытое циновками, на котором в неудобной позе лежал богато одетый китаец. Я только взглянул на его мутные, остановившиеся, ничего не выражавшие глаза и сразу понял, что он одурманен опиумом. Зрелище это не было для меня новостью, и я уже хотел было отвернуться, как вдруг остановился, пораженный видом его бессильно лежавших рук: с первого взгляда они напоминали нечто вроде клетки из тонких прутьев.
И тут я догадался, что это — ногти в семь, а то и восемь дюймов длиной, поддерживаемые бамбуковыми щепочками. Они уже перестали быть человеческими ногтями, а стали похожи на какие-то перекрученные, исковерканные, оголенные птичьи перья.
— Осень знатная китайса… — прошептал мой веселый друг, — пелвый купса, выссая каста… Мойса — не может, кусай — не может, пей — не может… Свой кусок хватай — тозе нет: мальчик хватай ему кусок каздый лаз! Пелвый купса… Ессе бы!
Я и раньше слыхал о таком удивительном способе отмечать свою принадлежность к высшей касте; это было странно и отвратительно, но того, что последовало потом, я никак не ожидал. Мой спутник, видимо, довольный произведенным впечатлением, потерял осторожность и, как хозяин цирка, решил пустить в ход свой лучший аттракцион.
— Сейсас тебе показать забавную стуцку… Сибка будес смеяться, — сказал он и поспешно повлек меня через маленький, кишевший курами и кроликами дворик к другой отгороженной каморке. Прошмыгнув мимо изумленного китайца, как видно, стоявшего на страже, он втолкнул меня за перегородку, и здесь глазам моим представилось неповторимое зрелище. Прямо передо мной стоял китаец, а на шее у него, точно хомут, была надета огромная деревянная колодка; она сидела плотно и сжимала его с такой силой, что распухшая шея буграми выпирала около щек. Он был прикован цепями к столбу, хотя бежать в этой колодке было так же немыслимо, как прилечь отдохнуть. И тем не менее, признаюсь, лицо и глаза его выражали лишь полное безразличие, и он даже не пытался вызвать сочувствие вошедших.
