Дядя Коля без выражения смотрел на пучок длинной рыжей шерсти в его ладони.

– Не медведь? Я так думаю, длинновата она для медведя?

– Зачем тебе? – спросил дядя Коля скучно. – Ты ж уезжаешь.

Откуда он знает? Джулька сказала?

– Ну, вот просто интересно…

– Ты это, Борисыч… – Дядя Коля глядел на него сочувственно. Глаза тусклые, точно присыпанные пеплом, вертикальные морщины на щеках тусклые и серые… – Нечего тебе здесь делать. Раз собрался, так и уезжай. Пока не поздно. Хотя, может, и поздно. Вон идет.

– Здрасьте, Бабакатя, – сказал он машинально.

На резиновые сапоги у Бабыкати налипли рыжие сосновые иголки, плетеная корзина в пухлой, красной, как связка моркови, руке прикрыта серым пуховым платком.

– А вот грибочков-то, – Бабакатя суетливо поправила платок на корзине, – грибочков-то много нынче пошло. Мяста надо знать грибные-то…

Бабакатя говорила механически, без выражения, словно вела свою роль в абсурдистской пьесе.

Ему показалось, что в корзине что-то шевелится.

– Ну что, лиса? – скучно сказал дядя Коля. – Не вертеть тебе хвостом? Не хочет тебя больше хозяин-то.

Он вдруг увидел, что Бабакатя выше дяди Коли на голову и шире в плечах. Чем-то она напоминала страшных чугунных женщин на привокзальных площадях усталых районных городков.

– Тьфу на тебя! – Бабакатя выпростала из шерстяной линялой кофты другую багровую руку и махнула на дядю Колю. – Иди, иди отсюда. А ты, Борисыч, ты его не слушай, совсем мозги пропил.

– Оленку ему, выходит, подсунула? Не опоздала бы, коза. Девка мелкая, Фекла-то, тоже прошлым летом, думаешь, зачем в лес бегала, а? Кому жаловаться? И на кого?

– Ну и где Фекла-то? – Бабакатя прижала корзинку к груди, голос у нее стал почти мужским – с закрытыми глазами он не отличил бы его от дяди-Колиного. – И где она, твоя Фекла? В дурке твоя Фекла, вот где! Будто я не знаю.

– А ведь сбежала она! – торжествующе сказал дядя Коля, вновь проявив поразительную осведомленность. – Так что смотри, коза....

– Это ты смотри, Николаич.

Он никак не мог разглядеть, что там, в корзине, хотя и старался.

– Живешь, горя не знаешь. И по грибы, и по бруснику. Вон в прошлом году сколько пудов кооператорам сдал! А почему? Потому что Бабакатя в лес ходила за вас за всех. А тяперь, как старая стала, так что? И девкой ты меня, Николаич, не пугай. Девка – что? Девка – тьфу, а хозяин-то вон он…

– Вы это о чем?

Они оба обернулись к нему – синхронно.

– Иди, Борисыч, – дядя Коля говорил мягко, как с ребенком или слабоумным, – не твоего ума дело.

А Бабакатя, кивнув толстым подбородком в подтверждение, пробормотала что-то вроде «грибочков…».

– Бабакатя, – спросил он неожиданно для себя, – а вы правда доктор наук?

– Чаво? – Бабакатя моргнула редкими белесыми ресничками.

Байковый халат на груди вытерся сильнее, чем на животе, а на животе – сильнее, чем у подола. Он вдруг увидел, что маленькие глаза у нее холодные, пустые и страшные.

– Нет, это я так. Это так просто.

Клоуны. И она, и этот дядя Коля. Они сговорились. Свести его с ума. Выжить отсюда. У них такая игра. Они так со всеми. С приезжими. Других развлечений тут нет…

Со стороны пыльной дороги, из-за плотной стены борщевика, донесся гул мотора.

– Вы правда думаете, что она прячется на чердаке?

– Не знаю. – Заболотный устало покачал головой. – Вообще-то она любила там прятаться. Ну, как бы убежище. Домик. Но как бы она сейчас туда залезла? Вы бы заметили. К тому же… – Заболотный замолк, глядя перед собой, потом договорил: – С кошкой любила там сидеть.

Он вдруг подумал, что Заболотный – еще один их с Ванькой двойник, немолодой мужик, женатый вторым браком, бывший итээровец, что ли, походник – наверное, байдарки, костры в лесу, новая жена, новый, поздний, ребенок.

– Как она могла убежать так далеко? – Заболотный, казалось, с трудом двигал челюстью. – Она до сих пор вообще не убегала. Она вообще ничего не делала. Сидела и не двигалась. Кормят – ест. Ну и так далее. – Заболотный вновь смолк и дернул кадыком.

Он молчал. Ему было жаль Заболотного.

– Потому ее там ищут. Около лечебницы. А сюда это я так. На всякий случай. Не знаю, зачем, честно говоря.

– Ваш? – спросил он зачем-то.

Телескоп стоял в сенях, расставив ноги, словно диковинное насекомое.

– Она интересовалась астрономией, – Заболотный оживился как человек, которого насильственно отвлекли от неприятного, – вот я и… на день рождения. Тут нет светового загрязнения. Совсем. Удобно наблюдать. Она каждый вечер, когда можно… когда небо ясное. Один раз даже уверяла, что видела летающую тарелку. Представляете?

– Ну, могло показаться. Метеозонд или запуск спутника… Там, на севере, космодром ведь. Ракетный полигон…

– Огни на Луне видела, – продолжал Заболотный, не реагируя на его реплику.

– На Луне? Что за огни на Луне?

– Ну… – Заболотный с усилием вынырнул из воспоминаний, но сказал охотно и оживленно: – Это такой феномен… еще в девятнадцатом веке наблюдали. В сороковые и позже. Груйтуйзен, например. И Хадсон. Вроде как последовательные сигналы. И объекты. Непонятно.

– И американские астронавты, конечно, тоже видели?

– Да. И они. – Заболотный не уловил иронии или сделал вид, что не уловил. – Вроде было даже кодовое слово, «Аннабель», кажется, обозначавшее проявление сознательной деятельности, ну, если наблюдаемое точно не подходит под описание природного явления, а…

– Метеориты? От удара может быть вспышка, даже если…

– В безвоздушном? Да. Но эти были организованными. Последовательными. Она говорила, что… говорила, что… – Заболотный запнулся и набрал воздуху. – Цепочку огней в кратере… да, Эратосфен. Как бы движущуюся. Белые огни, как связка бус…

– Красиво.

– Да, красиво.

– И вы видели?

– Нет. Когда я добежал до… они уже погасли. Не повезло.

– Да, – согласился он, – не повезло. Скажите, а… там, в лесу… с ней ничего не случилось? Такого?

– Случилось, – Заболотный погас, словно внутри повернули выключатель, – такое.

– Простите.

– Уже ничего. Я, пожалуй, заберу его. Телескоп. Не возражаете?

– Нет, конечно. Что вы.

– Добрый де-ень. – Джулька стояла в дверях, бледными тонкими руками в мелких коричневых родинках прижимая к себе Бабыкатину корзину. Пухового платка, прежде накрывавшего корзину, впрочем, не было.

– Это моя жена, – пояснил он зачем-то Заболотному, – она славистка.

– Очень приятно, – равнодушно сказал Заболотный.

– А это бывший владелец нашего дома.

– Яитчницу хоти-ите? – Джулька улыбнулась, вновь показав розовую десну.

Она всегда так улыбалась, а он не замечал?

– Нет. Я, пожалуй, пойду, – Заболотный, сидевший на корточках, продолжил сосредоточенно свинчивать ноги телескопу, – к Ивану.

– Вы друзья? – спросил он зачем-то.

– Он сложный человек. – Суставчатые ноги телескопа сложились, и Заболотный подхватил его под мышку. – И как бы это сказать… материально озадаченный… У него вряд ли есть друзья. Но я лучше там.

Он смотрел, как Заболотный идет к машине. Телескоп торчал у него из-под руки, как гранатомет у Терминатора.

– А ты буде-ешь? Яитчницу?

Может, подумал вдруг он, она бессознательно нацелена на то, чтобы вывести меня из себя, чтобы я сорвался, наорал? Может, у нее просто такая внутренняя потребность – быть униженной? Эта ее тяга к русской классике. И поэт-резидент… Он заставил себя несколько раз вдохнуть и выдохнуть.

– Опять Бабакатя яичками торгует?

– Это… свободно? Ну, как… даром, в подарок, да-а? Она добрая на самом деле. А зачем он приезжал?

Дядя Коля знает. Бабакатя знает. А она не знает. Сам же не хотел ей говорить, не хотел тревожить. И Бабакатя ей не сказала?

– У него сбежала дочка, – проговорил он неохотно, – маленькая. Он приехал ее искать. Это раньше был их дом. Ты ее не видела, девочку?

– Откуда? – Джулька помотала рыжей головой. – Зачем девочка? Не видела. Ты куда?