Сперва сидела за своим лэптопом, азартно тюкала, потом опять же охладела – оказалось, что архивы, без которых никак, не оцифрованы, нужно в Ленинку или куда там еще, в ИМЛИ, что ли. Она еще пыталась что-то писать, но он видел, как ускользает, расплывается ее азарт.

– Наверное, да, – худенькие плечи поднялись, опустились, – наверное, я буду сейчас писать диссертацию.

– Только знаешь что? – сказал он. – Ты вот что… пока я не приду, посиди дома, ладно? Не ходи никуда.

– Почему-у?

– Ну так. Для меня, ладно?

А чего, собственно, я боюсь, думал он, пока Ванька-Каин возился с ключами на чистеньком белом крыльце. Маленькой девочки? Или, наоборот, за маленькую девочку? Но ведь девочка свихнулась вроде, и чего ждать от нее, непонятно.

– Псих ненормальный, – ворчал Ванька, открывая двери, – примерещилось ему.

А в гостевом Ванькином доме пахло стружкой, свежим деревом. И никакой сырости, никаких старых обоев, рукомойников, помойных ведер – все крепкое, чистое. И евроокна. Надо же, евроокна.

– Кулак ты, Ванька, – сказал он горько.

И биотуалет, наверное…

– Руки надо иметь, – Ванька охлопал стену, как охлопывают добрую лошадь, – и голову на плечах. Пол сделаю на втором этаже – сюда переберемся. А тот потихоньку ремонтировать начну.

Он вдохнул чистый, прекрасный запах стружки.

– Ванька, сколько на самом деле стоил мой дом?

Ванька смотрел на него, сузив черные и без того узкие глаза. Было и правда в нем что-то разбойничье, диковатое…

– Ты сказал мне, что оформлять будем на пятьдесят, а остальные сто они просили налом, без оформления, чтобы налог меньше. Сколько на самом деле ты им отдал?

Ванька молчал, только выдвинул почему-то челюсть.

– Потому что ты лох, – сказал Ванька с неожиданной, удивившей его злобой. – Грех лоха не надуть. Приехал, дезодорантом воняешь, американ бой. Мы тут в дерьме, а он весь в белом… утю-тю… уси-пуси…

– Ты ж мне вроде друг…

– Откуда теперь друзья? Нет теперь друзей. Где ты был, пока за мной рекетиры бегали с утюгом наперевес?

Новый Ванька испугал его. Это был совсем чужой, незнакомый Ванька. Чужая полупустая деревня с чужими, незнакомыми людьми посреди чужой, незнакомой земли. И они с Джулькой. И деваться некуда.

– Как же мы теперь с тобой? – растерянно спросил он. – Как же мы будем?

– А вот так и будем. – Ванька отряхнул руки, словно избавляясь от чего-то ненужного, раздражающего.

– Знаешь, Ванька, мы, наверное, уедем отсюда, – сказал он и сам обрадовался, что наконец-то эта простая мысль пришла в голову.

– Ну и вали, – сказал Ванька равнодушно, – дом продавай и вали. Или не продавай. Как знаешь.

– Но… ты не поможешь?

– Нет.

– Думаешь, хорошо устроился? – Он услышал свой собственный голос, и голос этот был чужим. – А ведь не получится, Ванька. Ригель взорвется. Он сбросит огненную оболочку, и она будет расширяться и расширяться. И охватит полнеба. Ригель сожжет нас всех. Думаешь, тут, в лесах, от него можно укрыться? От язвящего пламени его, от жара, дующего в лицо, от белого его, голубого, синего света?..

– Псих, – брезгливо сказал Ванька. – Псих, слюня. Всегда был таким. Пшел отсюда.

И чуть толкнул его ладонью в грудь, не сильно, но он почему-то не удержался, пошатнулся и почти вывалился на крыльцо.

Ванька вышел следом и теперь, стоя к нему спиной, деловито запирал дом.

– Ванька… – Он прочистил горло. – Что это?

– Ну, шерсть, – сказал Ванька, лязгнув напоследок засовом.

– Откуда?

– Ну, зацепилась. Собака пробежала и зацепилась. – Сообразив, что тут нет собак, Ванька добавил: – Или лиса.

– На такой высоте?

Клочок шерсти, зацепившийся за оконную раму (он потом разглядел еще один, чуть ниже, словно кто-то терся об угол дома, а после заглянул в окно), был темно-бурым и довольно длинным; как пучок водорослей… почему водорослей? При чем тут водоросли?

– Медведи здесь водятся, – с некоторой даже гордостью сообщил Ванька. Стычка в доме, казалось, позабылась, он был деловит и дружелюбен.

Под окном пышно рос бурьян.

На дорожке вроде бы остались вмятины, но они с Ванькой и сами тут ходили. На пыльных тропинках… далеких планет… останутся наши следы. Хорошо, что я сказал Джульке сидеть дома. Можно, например, попроситься к тете Тане. Тетя Таня зануда, и Джулька ей не понравится. И она – Джульке. Она же не Народ, а просто старая противная тетка. Ничего. Стерпится – слюбится. А потом как-нибудь устроимся. Почему я с самого начала не подумал? Ванька уболтал? Гипноз какой-то, ей-богу. Джульке сначала тут нравилось. А теперь и непонятно.

– Ну, я пошел. – Ваньке надоело стоять на одном месте, он вообще не отличался терпением. – Ты это… заходи как-нибудь. Если что.

– Если что, – согласился он.

– Уеха-ать? – удивилась Джулька.

– Ну да. Через пару дней где-то.

Как только прояснится с девочкой, подумал он. Хотя какое ему, собственно, дело до девочки? Может, наоборот, лучше уехать, пока не прояснилось с девочкой?..

– Заче-ем?

Ему вдруг показалось, что Джулька растягивает гласные как-то утрированно, словно притворяется, что говорит на неродном языке. Нарочно, потому что это кажется трогательным?

– Тебе диссертацию нужно писать, – напомнил он, – ты же хотела. В библиотеку.

– Да, – плечи опущены, глаза опущены, рыжие волосы висят прядками, – диссерта-ацию.

Слово «диссертация» было сухим и ломким. Точно щепки.

– А где мы буде-ем жить?

– Сначала у тети Тани. Ну, мамина сестра, я говорил тебе. Потом подыщем что-нибудь.

Он заправил картошку магазинной сметаной, покрошил вялый магазинный укроп. Джулька хотела огород, чтобы лук и молодая зелень, но теперь уже не получится, наверное.

– Знаешь, – сказал он, – чтобы куда-то устроиться, вот так, по мейлу, нельзя. Не получается. Надо самому все время вертеться. Заходить, спрашивать. Контачить. Ничего не выйдет вот так, по мейлу.

– Почему? – Джулька уминала картошку с удовольствием.

– Потому что это Россия. Тут все на личных отношениях.

– Надо водку пить с нужными людьми, да-а?

– Да. – Он поднялся и счистил с тарелки остатки картошки в помойное ведро. Поросенка бы хоть кто держал, жалко ведь, еда пропадает.

– Ты куда?

– Сейчас вернусь, – сказал он.

На чердаке вроде все осталось как прежде. Или нет? Он не помнил. Помятая юла – она так и лежала под той стенкой? А сдувшийся пляжный мяч? Был тут раньше? Спички?

Толстенький коробок туристских спичек выглядывал из-под старого ратинового пальто. Он вдруг подумал, что, наверное, мало кто вообще помнит это слово – ратиновый.

Внизу Джулька вежливо улыбалась дяде Коле; напряженная верхняя губа открывала бледную десну. Почему-то он раньше не замечал, что, когда она улыбается, у нее видна десна. Это было неприятно, словно она показывала чужому человеку нечто очень интимное, розовое и влажное.

– Вот, Борисыч, принес, – дядя Коля был серый и тусклый, словно бы присыпанный пеплом, и голос у него был серый и тусклый, – мне чужого не надо. А то этот приедет, спросит, где телескоп. А я чего, он в саду стоял, мокнул.

Вот откуда они, интересно, все знают? Мобилы у дяди Коли ведь скорее всего нет. Или есть?

– Я думаю, не спросит, дядя Коля.

Может, дядя Коля намекает, чтобы поставили стакан? Но просто налить стакан невежливо, это уж наверняка надо сесть, налить ему, себе, обстоятельно поговорить. О чем? Что не уродилась картошка? Что при Брежневе выпекали хороший хлеб, а теперь разве это хлеб? Нет, с дядей Колей можно поговорить о том, что скоро взорвется Ригель.

Но дядя Коля не стал говорить о Ригеле, а повернулся и пошел прочь; из прорванного на спине серого ватника торчал клок серой ваты.

– Погодите!

Он заспешил за дядей Колей, который шел вроде бы медленно и неторопливо, но каким-то удивительным манером оказался уже у калитки.

– Это вот что такое, дядя Коля? Я хотел спросить – чье?