– Мой папка твоего посадит в тюрьму! – крикнула Элька, и Аника так удивился, что ослабил хватку, и Элька выбралась из сугроба. – Вот приедет и вам всем покажет!

– Твоего папу рыбы съели, – сказала Гутка.

– Не-а, – Элька красной рукой стерла с лица снег и сопли, – мой папка – герцог! Я ему напишу, и он…

– Тю, – сказал Аника.

– Герцогская дочка, мерзостная квочка, – приплясывал сзади Михась.

– Дети, что здесь происходит? Почему вы втроем бьете одну девочку?

Элька подняла глаза: перед ней уходили вверх две большие черные ноги. А отряхнув снег с ресниц и задрав голову, увидела поблескивающие стекла очков.

– Здрасьте, господин Матиаш, – пробормотала Элька.

Библиотекарь возвращался с почты, куда раз в неделю, в один и тот же день и час ходил отправлять телеграммы живущим в столице родственникам. Мало у кого были родственники в столице, и библиотекаря уважали. Тем более телеграммы, где он нудно и в подробностях, хотя и без знаков препинания и предлогов, рассказывал о том, что случилось с ним за неделю, стоили недешево.

– Она врет, что дочка господина герцога, хи-хи! – Аника подпрыгивал, под ним в снегу образовалась хорошо утоптанная ямка. – Дочка господина герцога! Ведро и швабра, ведро и швабра!

– Это правда, – сказала Элька и в ту минуту сама себе верила, – моя мама… когда господин герцог приезжал…

– Твоя мамка шлюха, – сделал вывод Аника, – как Анхен и Гретхен. Они втроем дальновизию смотрят, три шлюхи, я знаю.

– Ах ты! – Элька вскочила и кинулась на него, отчаянно молотя кулаками и раз за разом попадая во что-то мягкое. Михась пытался оттащить ее, намотав косу на кулак.

Пан Матиаш, человек крупный, не без натуги развел дерущихся в разные стороны. С неба начал валить мягкий и тихий снег, присыпая выбоины в сугробах.

– У них была любовь, – плакала Элька, размазывая по лицу капающую из носа кровь, – у них была любовь…

– Пойдем, девочка! – Пан Матиаш положил руку Эльке на плечо. – Оставьте ее в покое, вы, маленькие звери. А то я и правда запишусь на прием к твоему отцу, Аника.

Элька покорно пошла рядом с библиотекарем, время от времени судорожно всхлипывая.

– На. – Библиотекарь сунул ей в руку аккуратно сложенный носовой платок.

Элька покорно высморкалась, оставив на полотне кровавые разводы.

– Я платок испачкала, – сказала она тоскливо.

– Ничего, – успокоил библиотекарь.

– Я возьму домой, постираю.

– Оставь себе, пригодится. Пойдем, умоешься. – Он отпер дверь библиотеки и кивнул на стоявший у входа веник, чтобы Элька смахнула снег с валенок.

Она и не думала, что пан Матиаш такой хороший. Когда она брала подшивки «Модной женщины», он смотрел на нее косо – полагал, что нечего в таком возрасте забивать себе голову нарядами и всякими тому подобными глупостями. Пан Матиаш жил уединенно и, по слухам, женщин вообще не одобрял. Поговаривали, что в молодости у него была несчастная любовь с какой-то замужней пани из столицы, приезжавшей сюда на воды, и сердце его с тех пор разбито.

Пахло плесенью, мышами, старой кожей и пылью, но все вместе складывалось почему-то в приятный запах библиотеки. Снаружи на раму намело толстую косую полосу лиловатого снега, окна напротив светились теплыми огоньками, отчего Эльке в комнате с книжными полками показалось особенно уютно.

– Чаю хочешь? – спросил пан Матиаш.

Элька кивнула:

– Ага.

– Ты умойся пока. – Библиотекарь кивнул на каморку, где умещались покрытый клеенкой маленький стол с чайными чашками, сахарницей и вазочкой с сухим печеньем, умывальник и пышущая жаром плита.

Пока он наливал чай из стоящего на плите чайника, Элька ополоснулась под умывальником и утерлась платком пана Матиаша – раз уж он его отдал насовсем.

– Дети в этом возрасте обычно злые, – говорил тем временем пан Матиаш, – они уже не маленькие, но еще и не взрослые. Вот и ищут себе место, утверждаются.

– Ага, – опять кивнула Элька. Она подумала, что мама снова будет сердиться. Мама в последнее время часто сердилась.

– Ты тоже никак себя найти не можешь. Мечтаешь о красивой жизни.

– Я нет, – сказала Элька и хлюпнула чаем.

– Как же нет? Все время «Модную женщину» читаешь.

– Я не потому, – оправдывалась Элька, – просто… там написано, как себя вести и вообще.

– Я вот смотрю на тебя, Эля, и удивляюсь… Ты бы лучше что-нибудь из истории почитала. Или классику. Если и правда хочешь быть образованной. Будешь читать серьезные книги – сама собой начнешь понимать, как себя вести.

– Ага, – Элька все кивала и кивала, даже шея заболела, – я почитаю.

Пан Матиаш был образованным человеком, он учился в столице. Пани Ониклея как-то говорила госпоже почтмейстерше, что зря он похоронил себя в этой дыре… Все от разбитого сердца, сказала почтмейстерша. А ведь пани Ониклея, кажется, влюблена в пана Матиаша, подумала Элька.

– А ты, что, правда, дочка господина герцога? Или так, придумала, чтобы от тебя отстали? Если придумала, это ты зря, они еще больше будут тебя обижать.

– Ничего я не придумала, – убежденно сказала Элька. – Мамка, когда господин герцог на воды приезжал, прислуживала ему. Она вазу разбила, и управляющий хотел ее уволить, а герцог защитил. Он ею… пленился, вот. А через девять месяцев родилась я, все как положено.

– Эля, – вздохнул библиотекарь, – по-моему, ты все-таки выдумываешь. Это бывает в твоем возрасте. Дети придумывают себе романтическое происхождение, потому что недовольны настоящим… Когда взрослеешь, родители кажутся чужими людьми, они ничего не понимают, а вот если бы они были настоящими, родными, они бы сразу все поняли… примерно такой вот механизм.

– Не-а, – помотала головой Элька, – я, правда, дочка господина герцога! Не верите? У мамки есть такая штука… он ей подарил, когда они расставались… серебряная кружка для воды, на цепочке, в виде головы оленя. Они когда прощались, он кружку от пояса отцепил – он всегда ее на поясе носил – и говорит: бери, Лариса, советники не дают нам быть вместе, но ты пей из нее, где касались мои губы… – Элька в ужасе чувствовала, как слова вылетают из нее сами по себе. – И мамка достает ее иногда, смотрит и плачет… А у меня родимое пятно есть, точь-в-точь на том месте, где и у него, мамка говорила.

– И… хм, где оно расположено? – вежливо поинтересовался пан Матиаш.

– Там, – Элька покраснела и потупила глаза.

– Даже и знать не хочу, – сказал пан Матиаш твердо. – Ладно, Эля. Ты вот что, иди домой. Маму расстраивать не надо своими глупостями.

Элька мялась. Она разглядывала лужу, которую напустили на пол валенки, несмотря на то что она отряхнула их веником, и молчала.

– Ты что?

– А если… опять этот Аника со своей компанией?

Библиотекарь вздохнул:

– Пойдем, я тебя провожу.

Он вновь накинул толстую бобровую шубу (ни у кого в поселке больше не было такой шубы; оттаявшие снежинки превратились в капельки воды и теперь сверкали на ней, точно бисер), взял Эльку за плечо, и они вышли в ночь. Северное сияние опять начало разворачивать над ними свои полотнища, но оно было гораздо бледнее, чем раньше, словно призрак самого себя.

– Вот и весна скоро, – сказал пан Матиаш, – во всяком случае, астрономическая…

– Мамка не шлюха, – ответила Элька невпопад. – У них любовь была.

– Да-да, – рассеянно согласился пан Матиаш, думая о чем-то своем. Снег скрипел под его солидными ботинками.

Элька на всякий случай оглядела окрестности, но улицы были пусты. Лишь пани Эльжбета, запиравшая кондитерию, приветливо кивнула им и улыбнулась, хотя обычно Эльку и не замечала.

– Иди домой, Эля, – сказал пан Матиаш, – мама, наверное, волнуется.

Элька побежала по тропинке – гостиница над морем казалась темной и неприютной, лишь светилось молочным светом окно кафетерия, где, наверное, мама смотрела все ту же печальную историю про приехавшего в столицу молодого рыбака. В последнем эпизоде он решил стать поэтом, но бедствовал, и его любимая, бросившая ради него богатого старика, пошла на панель, чтобы его прокормить. Этот эпизод особенно понравился Анхен и Гретхен, но и мама после него расстроенно утирала слезы.