Дельце было непростое, продолжал Луисардо. Соседи втихомолку судачили о нем и так и сяк, уверяя друг друга, что речь идет о сведении счетов, о наркотиках, но как же они заблуждались, малявка. Оказывается, путешественник получил временную работу, состоявшую в том, чтобы разносить выпивку в модном клубе с импортной музыкой, которым владел некий тип, сидевший на игле и с тенденцией к саморазрушению, впрочем сильно намакияженный: видишь ли, малявка, деньги — лучшее отбеливающее средство. Кроме этого у него была большая голова, хотя мозгов — кот наплакал, словом, тот еще тип, скрывавший начинающееся облысение под специальной прической со спиралевидным хохолком. Короче, пытался скрыть то, что скрыть невозможно. В какой-то незадавшийся день, уставший от путешественника и его прочувствованных революционных речей, обращенных к трудящимся, он решил отправить его на тот свет. Он мог бы уволить путешественника, но, чтобы сэкономить на окончательном расчете, решил лучше увеличить месячную зарплату трем официантам с кожей тараканьего цвета. И вот, спрятавшись за мусорными бачками, они ждали, пока путешественник зайдет в подворотню, рассказывал Луисардо. И со своей склонностью вконец запутывать слушателя, которой он бравировал, Луисардо рассказал мне также, что лысеющий владелец клуба был политическим единомышленником Чакон, не разлей вода, малявка, а так как долгие годы они ширялись из одного и того же шприца, в его макаронообразных венах поселился смертоносный вирус. Я спрашивал себя, какая доля правды была во всем этом и какая доля лжи, и еще задавался вопросом: неужели в Мадриде есть такие больные люди? Были, есть и будут, ответил бы мне Луисардо. Развращенные буржуа и всякие иностранцы, которые терпеть не могут, чтобы бедняки развлекались задешево.
Умереть там было бы ошибкой с его стороны, ведь он еще не успел познакомиться с Рикиной, запутаться в веере ее ног и успеть на последний паром в Танжер, на борту которого он сейчас и находится, малявка. Сейчас он хрустит чипсами из пакетика и завороженно глядит на бурю, перемалывающую самое себя за стеклом иллюминатора. Время от времени он ощупывает карман, и весь мир вновь ложится своей тяжестью ему на плечи. Путешественник сомневается, никак не может решиться — пойти ли ему в сортир и вылить содержимое пробирки в унитаз, прямо в море, или, наоборот, стать еще одним сукиным сыном из тех, которые приводили его в бешенство. Он знал, как используют ртуть. Покроют ею зеркало — и за дело. А почему бы и ему не присоединиться? Доведись выбирать, путешественник выбрал бы выгодное использование волшебного содержимого пробирки. Рабы будут всегда, а изобретение зеркала просто облегчит им путь. Им надо будет только пройти сквозь него. Понимаешь, малявка, путешественник старается оправдать себя, очиститься от грехов, потому что внутри у него засел какой-то болезненный червячок, который подтачивает его совесть и который скоро выпростает мятые и грязные крылья. Но прежде чем стать куколкой, путешественник будет коконом. Коконом, набитым деньгами, но все равно коконом, а нет ничего более далекого друг от друга, чем кокон и путешественник. Путешественник сомневался, никак не мог примириться с самим собой, ощупывал трубочку и думал. В голову ему пришли строчки, написанные в свое время Кавафисом — поэтом, который говорил, что нет ничего плохого в том, чтобы разбогатеть в пути, прежде чем добраться до цели путешествия. Путешественнику было еще далеко до Итаки, малявка, и он должен был этим воспользоваться. Как только эта мысль появилась у него, он стал все больше к ней склоняться.
Ни разу Луисардо не упомянул о Милагрос. Хотя и то верно, что, окажись у путешественника под рукой газета, из которой он мог бы печатно удостовериться, что Рикины больше нет, он не сомневался бы так и отделался бы от волшебной пробирки. Путешественник ничего не знает. Да так оно и лучше, малявка, сказал мне Луисардо, ведь до того, как приплыть на Итаку он думает забрать Рикину и уехать с ней, а если Кавафис об этом ничего не написал, то потому только, что был педераст. Итак, подвергнув свою совесть бичеванию и пытке сомнением, путешественник поедает последний ломтик картофеля из пакетика, а паром заходит в порт. Над городом, грязным от пыли и мусора, грохочут раскаты грома, и кажется, что он вот-вот рухнет. И путешественник чувствует себя исследователем, открывшим местность, откуда он никогда не вернется, малявка, ведь речь идет о самом аде. А пока ветер раскачивает суденышки, ждущие у пристани, старой, полощущейся в грязной воде, в которой отражаются темные грозовые облака, заряженные молниями. В этот момент путешественник скорее угадывает, чем слышит, мелодию черного пианино, которое, как всегда, звучит вовремя. Эта музыка уже знакома ему, малявка, и с обостренными чувствами он принюхивается к аромату, предупреждающему его об опасности. К ментоловому запаху бриолина. Вспомни-ка эти слова, малявка: «Бегегисъ двух людей, путешественник».Но спокойно, малявка, потому что ему еще осталось полтора часа до смерти.
— Обманулся я, — рассказывает Хуан Луис перед камерой. — Уйти, не заплатив, ерунда, такие уж у нас нравы, мы и не такое видывали, понимаете. Но обокрасть меня — этого я никому не дозволю. И что меня больше всего разозлило, так это то, что его прикончили. С кого теперь стребовать деньги, если он сам теперь — студень. Понимаете, выражение лица у него было, как у заливного поросенка.
Интервьюер снова задает ему тот же вопрос, но в другой форме. И Хуан Луис Муньос, знатный свинарь, пользуется возможностью, чтобы поговорить о филее в топленом сале.
— Топленое сало — оно как соль, только не такое соленое, понимаете, в старину ведь не было никаких тебе холодильников, вот люди и хранили провизию в погребе. Соль — она хороший консеврант,особенно для рыбы, которую в топленом сале держать не станешь. Но топленое сало — тут другая история. И потом без сала двойного подбородка не наешь. А без двойного подбородка никогда не прославились бы такие важные художники, как Ботеро, кстати, мой закадычный друг, он да Тинторетто — парочка любителей хорошего винца. Лично я каждый год отправляю Ботеро ящик канасты, ведь, понимаете, говорил же Гусман Добрый, что искусство длинное, а жизнь короткая, как нож.
Хуан Луис Муньос, держа стакан канасты, поднимает его перед камерой.
Он задолжал несколько ящиков и этим пользовался. Так же как и с «Крускампо», он собирался договориться насчет канасты, потому что знатный свинарь Хуан Луис Муньос прежде всего великий мастер пропаганды. Рассказывают, что, когда настала его очередь давать показания в суде, он приехал на «мерседесе», верхом груженном окороками. Адвокатов он не нанимал, зачем? Лучшая зашита, говаривал он, это хороший окорочок. Ему даже не пришлось подниматься в зал суда. Судьи, прокуроры, секретари по уголовным делам и даже уборщицы сами вышли поприветствовать его. «Видел вас по телевизору», с глубочайшим почтением, «а мне подмахните автограф», сюда, пожалуйста, «это ведь не для меня, сами понимаете, для соседки», камеры пекут фотографии с изображением Хуана Луиса Муньоса, «по телевизору вы смотритесь моложе», комплименты знатному свинарю на пороге зала заседаний, он — в окружении представителей власти и окороков. Кроме вспышек фотокамер за спиной у него раздаются здравицы, и примерно через полчаса Хуан Луис Муньос возвращается в Тарифу в «мерседесе», насквозь провонявшем копченостями, каковая вонь стоит в нем и по сей день. И по сей день его больше не тревожили.
— Ветчина — лучшее лекарство для правосудия, больно уж оно у нас хилое.
Не будем забывать, что все, что Хуан Луис сказал о путешественнике, он сказал не в суде. Еще чего. Хуан Луис сказал это перед телекамерой. И среди всего, что он сказал, я выбрал несколько отрывков, которые, в силу их документальной ценности, хочу привести здесь. Самые смачные высказывания касаются Милагрос и ее Чана Бермудеса. Вот они.
— Он еще мальчишкой был сущим зверем, приучал животных таскать ему контрабанду. От Гибралтара до Линии по ночам так и сновали собаки да ослики, нагруженные контрабандой в Пеньоне. Тогда повсюду была нужда страшная, понимаете. И он мог затащить к себе в койку любую бабу за пару нейлоновых чулок.
