— Перестань, Заруцкий!
— Прости меня, государыня, но все мы играем свои роли или — или перестаем существовать. Разве я не прав? Можешь ли ты стать простой мещанкой? Такая бессмыслица даже сейчас вызывает у тебя только улыбку. Ваше величество, караван ваших судов готов к отплытию. Вы разрешите предложить моей повелительнице руку?
Ночь нужна. Ночь темная. Беззвездная. Ветреная. Чтобы шум стоял. Шорохи. Звериные крики.
Где здесь в майскую пору такую найти? О полуночи небо светится. Словно волны речные по нему пробегают. Легко. Неслышно. Звезды россыпью едва бледнеют. Ветер тянет с моря. Теплый. Духовитый. Камыши у берега шелестят. К воде клонятся.
Ехать. Снова ехать. Куда? Заруцкий говорит: к Уралу. Горы там будто высокие. Леса. Казаков много. И все вольные. Не московской руки. Не спросила. Могла, а не спросила: они-то им зачем? Почему царицу ищут? Ни городов тут. Ни селений больших. Острожцы. Юрты.
Чего только не довелось повидать! И все уходит. Как земля из-под ног. Не успеешь толком присмотреться.
Недоразумение с вельможным боярином вышло. Как порох вспыхнул. Голос осмелился поднять: «Опять чернец гишпанский! Опять под ногами босоногий путается! От него все неудачи. Неужто не видишь, государыня? Все от него. Отпусти его, немедля отпусти».
Отпустить? Ушам своим не поверила. При казаках. При дамах.
Отец Миколай стоит молчит. А с кем тогда говорить? У кого поддержки искать? Кажется, вся жизнь с ним прошла. Посчитала — целых восемь лет. Каких лет!
Отказала Заруцкому: много на себя берет. Должен лучше с войском своим управляться. Казаков в руках держать. А не на святую церковь замахиваться.
«Кабы не стояла ты за свой кшиж, кабы не казала его людям где надо, где не надо, с самой Москвы все иначе бы шло».
Иначе? Так с тем и в Москву ехала, чтобы не отрекаться от святой церкви — престол ее в Московии утверждать.
Где ему понять! Был в крещении. Был в мусульманстве. Спросила как-то, как опять крещение святое принял? Посмотрел — рассмеялся. А чего, мол, его снова принимать. Можно и так просто.
Неужто так можно? С духовником своим советовался ли? Он-то согласие дал? Или должен был в Ватикан писать?
Снова смех. Какой духовник? На ратном поле нешто он нужен. Это если во дворце сидеть. От безделья. А у меня рука всегда оружие держит. Чтобы крест на себя положить, надобно саблю или пистолет в сторону отложить, а со мной такого, сколько себя помню, николи не бывало.
Господь Всемогущий, неужто безбожник? Хуже неверного — у тех хоть свой Бог, свои молитвы. А тут…
Отцу Миколаю сказала. Промолчал. Повторила — вздохнул тихонько: это, мол, все на словах, а на деле… На деле святому делу ясновельможный боярин служит. Значит, и престолу Римскому. Сам того не сознает. Время потише станет, сам все поймет. Не тревожь ты его, дочь моя. Пока не тревожь.
А вот теперь ополчился на святого отца. Ему все беды приписывать готов. Подумать не хочет: вдруг наше счастье от нас отвернулось. Прогневали Господа неустройством своим, раздорами.
Числа стала запоминать. Разговоры слушать, приметы. На всякий случай сколько их найдется. Отец Миколай не разрешает. Да что и он с сердцем сделает, коли сомнение в него закралось.
Вот и на этот раз спросила. Ночь с одиннадцатого на двенадцатое мая месяца что ворожит? У святого отца один ответ: память святых Панкратия и Доминика. Пестунка порадовалась: до Зеленых Святок целых пять дней. Поди, успеем до нового места доехать. Чтобы, как положено, отпраздновать. Правда, государыня? Правда, Марыню?
Да что Зеленые Святки! Через две недели великий праздник — Божьего Тела. Вот когда надо и покои убирать по-весеннему. И столы ставить. Королевича нашего потешить можно.
Как ей скажешь? Что? На этот раз даже Заруцкий места для нас пригульного не знает. Городов здешних да селений представить не может. На все у него один ответ: не казнись, государыня, не огорчайся. У Бога не без милости. Так ведь одни и те же слова говорят все, кто сражается. На чьей стороне завтра Божья милость окажется?
Еще Теофила добавила: хорошая примета — ночь с четверга на пятницу. Разве пятница хороший день? Заруцкий вмешался — вошел ненароком. Чем плохой? Неверные свой праздник празднуют. К горожанам и стрельцам по такому времени не придут. Значит, очень хороший.
Вином от атамана пахнуло. Не в первый раз. Знаю, не сам пьет — с казаками братается. Говорит, надо. Боярин из дворца им не нужен — мало они таких перекололи, перевешали, со стен крепостных посбрасывали. Атаман — другое дело: свой человек.
Вперед! Только вперед! Ладно, если коней толком покормить удастся. На водопой сводить. О конях главная забота. Люди — что! То ли переспят, то ли в седле задремлют. Вчера шляхтич с коня свалился — уснул, так на земле и спать остался. Еле раскачали.
Дамы в повозках — о них и речи нет. О еде то же. Где ее на всех найти? Где толком приготовить?
— Долго ли еще, вельможный боярин?
— Что — долго ли, государыня?
— До нового дома. День ото дня жарче становится. Душнее. Царевич скучный стал — не заболел бы.
— Не будет нового дома, государыня.
— Так и не остановимся больше, вельможный боярин?
— Должны остановиться. Как казаки подскажут. Пока не верят местным, своих не найдут, надо ехать.
— Но ведь торопимся мы. Почему?
— От Хохлова уходим. От его стрельцов.
— Думаешь, пан, за нами погонятся?
— Как не погнаться. Лазутчики сказали: Москва каждому, кто нас изловит, по сту рублей обещала. Где они такие деньги видывали! Как на крыльях полетят.
— Как на крыльях… Только почему Москве наши головы так запонадобились? Почему сейчас так за поиск взялись?
— На мое разумение, государыня, не могли они, по закону, нового царя выбирать, коли царица венчанная да еще с сынком есть. Вот и нужно…
— Не договаривай, пан, — чтобы нас не стало. Только не молод ли царь новый для таких решений? Сам говорил — подросток.
— Но и о Старице Великой говорил тоже. Она, сказывают, всему голова. Она и злобствует. Где прав нет, там злоба да жестокость в ход идут. Разве неправда?
— А патриарх?
— Что патриарх? О ком это ты, государыня?
— При государе Дмитрии Ивановиче был патриарх Филарет, ее супруг бывший. Дмитрий Иванович очень ему доверял, советов слушался.
— Так его Василий Шуйский немедля низложил. Гермогеном заменил. А Гермоген из здешних краев. Завзятый поп — такого поискать. Да ты своего гишпанского чернеца спроси. Их брат все до мелочи по церковной части знает.
Стегнул коня. Умчался. Сутками не спит. Куска в рот не берет. Надолго ли его станет…
— Звала меня, дочь моя? Ясновельможный боярин сказал…
— Звать не звала, а что пришел, святой отец, хорошо.
— Патриархом православным интересовалась. Ясновельможный боярин сказал.
— Не патриархом — врагами нашими. Он среди них не первый ли?
— Был. Нету его больше, Гермогена.
— Почему нету. С престола свели?
— Хуже. Порешили его. В темнице. Иные говорят, от голода сам помер. Года два с лишним назад.
— Где? От кого смерть претерпел?
— Да к чему тебе подробности такие, дочь моя? Но если хочешь, лазутчики сказали — в Кремле.
— Московском?
— В Чудовом монастыре.
— От голода? Перед дворцом царским? Да что же это за место гиблое такое! Скольким гибель несет!
— Что же удивляет тебя, дочь моя, где искушение властью, там и гибель, там и муки самые страшные.
— А почему Заруцкий сказал, будто из здешних мест Гермоген?
— Из казаков он. Донских. Священствовать начал в Казани. Татар местных крестил. Сказать не могу, успешно ли. Кафедру архиерейскую в Казани же получил. Очень часто патриарху Иову докладывался, так что в Москве его узнавать начали.
— Его Шуйский после гибели Дмитрия Ивановича, говоришь, поставил.
— Полагать надо, потому боярин на нем остановился, что не московский, а амбитный: себя показать все время хотел. В Москву переехал, против папского престола и униатства воевать принялся.
