— Не балы, а праздники. Балы поздним вечером бывают. Когда свечи горят. Прислуга мороженое разносит. Вино в бокалах искрится.
— Да ты уж все продумала, Марыню.
— А как же иначе! Есть у отца время о всех моих желаниях подумать. Сама я должна все определить: чего хочу, чего не хочу.
— Ты и матушке обо всем говорила?
— Это зачем? Матушка только поучать любит. А проповедей я и в костеле наслушаюсь — такая скука, того гляди заснешь.
— Нельзя так говорить, Марыню, Божественное слово…
— Полно, полно, отец, я не за тем сюда прибежала. Значит, не княгиня… А выше княгинь кто бывает?
— Много разрядов разных.
— А выше всех?
— Сама знаешь, Марыню, в Польше — король.
— Тогда короля мне найди, отец. Только короля.
— Постараюсь, Марыню.
Убежала. Не оглянулась. Короля ей подавай. Теперь только вспоминать осталось, как при дворе покойного короля Зигмунта II Августа жилось!
В девять лет стал сын Боны Сфорцы великим князем литовским, в десять — королем польским и коронован в Кракове. Двадцати трех женился на Елизавете Австрийской.
Жить бы молодому королю да радоваться. Нет, взревновала Бона сына к невестке. Разлучила супругов. Елизавету в Кракове оставила, Зигмунта в Литву отправила — управлять теми землями. Года не прошло — не стало Елизаветы. Никто не сомневался — дело рук старой королевы. Отравила невестку. Как пить дать отравила.
Молодой король тем временем в Барбару Радзивилл влюбился да тайно и обвенчался с ней. На королеву Бону смотреть по тому времени страшно было. Без ее ведома! Без ее согласия! К сейму обратилась, чтобы расторгнуть негодный королевского достоинства брак.
Шляхтичам что! Кого уговорила королева, кого подкупила — денег не жалела. Кто и сам лютой завистью Барбаре позавидовал. Примас о том же твердил.
Король ни в какую. Тогда-то и наступил известный конец — скоропостижная смерть королевской избранницы. Королеве-матери ничего не простил. Озлобился.
В третий раз, как на пожар, скоропостижно женился — на Екатерине Австрийской, да тут же дело о разводе начал. Нетерпеливый. Злой.
В делах государственных — иначе. Что с Австрией, что с Портой Оттоманской мир поддерживать хотел. С одним Иваном Грозным общего языка не нашел. Воевать пришлось. Ни о каком перемирии московский царь и слышать не хотел — сестры королевской, Катажины Ягеллонки, требовал.
А жить король широко начал. Любовницам счет потерял. Что ни неделя — новых требовал. Ночи напролет с ними гулял. Пил без меры. И денег ни на что не жалел. Лекарей не знал. Как слишком сильно занеможется, колдунов да ведуний требовал. Пусть колдуют над ним, пусть любую хворь заговаривают.
Ничего не скажешь, хорошо к Ежи Мнишку относился. Во всем доверял. Попустительством его был доволен. Уж кто-кто, а Мнишек сумеет каждое королевское желание угадать да удовлетворить. А что лишние деньги иной раз в собственный карман положит вместо казенного, внимания не обращал.
Мог бы дольше пожить — не судьба. Пятидесяти двух лет Зигмунт II Август Богу душу отдал. Прямо в объятиях коханки. Верно, о такой смерти и мечтал. Только сестра королевская, Анна Ягеллонка, взъярилась. Все вины на Мнишка возложила. За девок. За попойки. За драгоценности, которых будто бы недосчиталась.
Только откуда ей знать, что Мнишек мог взять, а что и сам король в лихую минуту раздарить, ростовщикам спустить, кого чем наградить?
Не знала, а на сейме кричать принялась. Проклятье на Мнишка наложила. Примас вступился — не помогло. Одно слова — старая дочь старой королевы Боны. От такой лишь бы подальше держаться. Не удалось. Ославила на всю Польшу. Оскорблений не счесть.
Супруга дорогая — и та засомневалась. Все, мол, твое широкое житье, ясновельможный супруг мой, мотовство твое безмерное. Не мотал бы так, королевские деньги и не понадобились. А теперь куда нам, бедным, от дурной славы уйти, мол, покойника обобрать — последнее дело. Бог накажет.
Спасибо, не при всех «казанье» свое — проповедь читать принималась. В спальне супружеской. Иной раз и замахиваться на Ядвигу из дома Тарловых приходилось. Того супруга не понимала, что драгоценности все — мелочь. Что не о них в случае чего пойдет речь — об экономиях королевских, которыми покойный король доверил Ежи Мнишку управлять. Вот тут и на самом деле расплаты не предугадаешь. Как новый король посмотрит. Как господа сенаторы пожелают.
Эх, кабы об одном происхождении разговор вести! Сидите, голоштанные, голопузые, от одного коня, от одного челядинца шляхтичи, смотрите, как Ежи Мнишек живет. Как вас осчастливить может, коли на службу к себе возьмет. А вот без службы, без денег…
Да и детей многовато любезная супруга принесла. Что твоя королева чешская Анна! И сыновей — каждому имение дай. И дочерей — без приданого богатого о женихах и не мечтай, да еще и при сплетнях таких. Куда ни поверни, деньги нужны. Много денег!
В том же году была в Москве буря великая. Пообломало многие храмы и верхушки башен у Деревянного города; и в Кремле-городе, на дворе у Бориса Годунова, с ворот верх сорвало; многие дворы разломало, людей же и скот в воздух приподнимало…
В том же году… по замышлению дьявольскому, задумал князь Василий Щепин да Василий Лебедев со своими советниками зажечь град Москву во многих местах, а самим у Троицы на рву у Василия Блаженного казну пограбить, потому что в ту пору казна была велика, а советникам их, Петру Байкову с товарищами, решеток не отпирать. Бог же не хотел видеть православных христиан в конечной погибели и их замыслы раскрыл. И схватили их всех, и пытали; они же все в том повинились. Князя Василия и Петра Байкова с сыном казнили в Москве, на Пожаре (Красной площади), головы им отрубили, а иных повесили, а остальных по тюрьмам разослали.
«Новый летописец». 1595
Вот Задувки стоят — великий день всех усопших поминовения. Народу на погосте собралось, кажется, никого в домах не осталось: и стар, и млад. День выдался добрый. Тихий. Зничи — светильники поминальные на гробах зажгли — ровно море огненное: горят — не шелохнутся. Звон заупокойный далеко слыхать — по ходкам и оврагам словно река лился. Наутро зима свое взяла: опять озлилась.
Морозы трескучие. Сухие. Снег ночью землю чуть припорошит, в полдень и следа нет: позёмка посечет, с мерзлыми листьями перепутает. Тополя угрюмые, черные стоят: по осени не успели листвы сбросить. Небо свинцом налитое. Редко-редко луч солнечный пробьется — сразу и погаснет.
Дорога до Горыни-реки в изморози еле виднеется. Не дай, Господь, ночным временем ехать. Волки воют. В темноте глаза светятся. Красные. Голодные. По крови соскучившиеся.
— Ясновельможный княже, гонец к тебе…
В камине огромном плахи дубовые день и ночь полыхают. Искры на пол каменный снопами сыплются. Отсветы огненные на стол широкий, кряжистый ложатся. По страницам большой книги раскрытой пробегают. Перевернет князь одну страницу, задумается. Голову рукой подпер.
— Из Москвы. Ни с кем говорить не стал. Себя не назвал. Об аудиенции просит. На своем стоит…
Восемнадцать лет как Евангелие из княжеской типографии вышло — так и называть повсюду стали: Острожское Евангелие — а все досада берет. Иначе издать надо было. Совсем иначе.
Иван Федоров, ничего не скажешь, великий своего дела мастер. Велеть бы ему тогда лишнюю неделю-другую над гербом княжеским поразмыслить. Простоват. Больно простоват герб вышел. И это для князей-то Острожских!
Как-никак от самого Романа Галицкого род повел. Положим, княжества своего попервоначалу и не было. Зато Федор Данилович, когда московиты на Куликовом поле ратников своих несметное множество уложили, какие семье богатства принес! Дарили его землями, не скупясь, князья литовские — и Витовт, и Свидригайло. Было за что: Подолию и Волынь для них отвоевал!
И век свой кончил, дай Господь каждому, — во благости. Постриг принял в Киево-Печерской обители. К лику святых причислен…
