— Но могу же я когда-нибудь почувствовать себя царицей! Применяться все время, применяться ко всем, это невыносимо!

— Боюсь, Господь не оставил тебе выбора, дочь моя.

— Видишь, государыня, первая наша вылазка оказалась вполне удачной. Горожане рассеяны и, надо думать, не решатся на новый штурм. Пока, во всяком случае.

— Что значит твое «пока», вельможный пан? Ты думаешь, они могут получить поддержку? Ночью? Лазутчики ничего не говорили о войске из Москвы.

— А в нем и нет необходимости, государыня.

— Значит, ты говоришь о местных силах?

— Вот именно. Ты помнишь, государыня, Ивана Давидовича Хохлова?

— Воеводу астраханского? Как же не помнить. Ты ведь послал его моим именем в Персию.

— За подмогой к персидскому шаху.

— И шах его задержал у себя.

— Так мы думали. На деле все было иначе. Еще при царе Борисе Годунове он был в приставах для бережения у посла персидского шаха Аббаса Перкулы-бека, когда тот возвращался из Москвы в Персию через Казань.

— Я помню, государь Дмитрий Иванович поставил его в здешних местах воеводой.

— В Астрахани и на Тереке. Отсюда твоим именем и уехал он к шаху. Никто его не держал в Персии просто он изменил тебе. Просил шаха задержать его, пока не выяснится положение в Москве.

— Какой негодяй! И ты не предполагал этого?

— И да, и нет. Сомнения стали появляться. А после избрания Михаила Романова я получил все доказательства.

— И ничего не стал мне говорить?

— Зачем? Что бы это изменило? У тебя, государыня, хватало иных огорчений. Дело в том, что Михаил Романов отправил в Персию новое посольство, чтобы сообщить о своем избрании и затребовать выдачи Ивана Хохлова со всеми его бежавшими отсюда товарищами.

— Откуда такое условие?

— Государыня, но ведь, во-первых, Иван Хохлов изменил Москве, где тебя уже не было.

— Ты хочешь сказать, что Михаил Романов вступился за государя Дмитрия Ивановича?

— Обычный предлог, чтобы свести счеты с неугодным лицом. Но Хохлов настолько полюбился шаху, что тот очень долго оттягивал его выдачу и согласился на нее только после того, как московское правительство обещало полное помилование изменнику.

— Зачем он был вообще нужен правительству Михаила Романова?

— Только для порядка. Разговор о полном помиловании оказался очередным обманом. Ивана привезли в Москву с приставом. Он сейчас в темнице. Может быть, и в пытошной башне. И ходят слухи, что его брат, стрелецкий воевода на Терках, получил условие: если он поможет освободить от тебя и твоего двора, государыня, Астрахань, Иван Данилович будет спасен от тюрьмы и пыток.

— Это значит…

— Только то, что Хохлов-младший будет биться с настоящей яростью, забыв все наши давние договора и добрые отношения.

— Сегодня, вельможный боярин, ты отбился только от горожан.

— А завтра к ним наверняка присоединятся казаки из Терок, которых ведет Хохлов.

— Их может быть очень много? Город Терский так велик?

— Говорят, это просто укрепление, построенное лет сорок назад донскими казаками на берегу реки Терека. С тех пор эти казаки получили имя терских, а укрепление имеет несколько валов вокруг него и ничего больше. Просто в отличие от горожан терские казаки не расстаются всю жизнь с оружием. Они отличные наездники. Еще лучшие стрелки. И — они дорожат только своей свободой.

— Но Москва не оставит им их свободы, тогда как мы…

— Тогда как твое правительство, государыня, пока еще ничем не улучшило их положения. Им непонятны обычаи твоего двора, а также и твои требования, хотя бы по одному тому, что они не привыкли кому бы то ни было подчиняться. И потом эти несчастные звоны…

— Они же язычники! Настоящие язычники!

— И именно поэтому дорожат всеми внешними признаками своей принадлежности к церкви. Что делать!

— Дочь моя, ты целые дни проводишь в часовне. Ты забываешь о сыне, а ведь он нуждается в твоей опеке.

— Разве я могу дать ему больше того, что дает царевичу моя пестунка? Она знает царевича лучше меня, а я…

— Ты хочешь навязать Господу свою волю, государыня. Ты так упрямо настаиваешь на своих нуждах. Молитвы не созданы для этого.

— А для чего же, святой отец? У кого еще я могу просить помощи и от кого еще могу ее ждать?

— Дочь моя, молитва дана человеку для сокрушения о своих слабостях и грехах. Если бы ты могла осознать тщету своих помыслов, с сокрушенным сердцем отказаться от надежд…

— Никогда, отец мой! Никогда!

— Ты не дала мне договорить, государыня. Если бы ты осознала всю тщету мира, власти, богатства, то только тогда Господь мог бы тебе помочь. Только тогда, когда все это потеряет для тебя ту цену, которую ты им придаешь.

— Я не стану лгать! Я ни от чего не собираюсь отказываться. Я разочаровалась в людях. Давно. Навсегда. Но не в той цели, к которой стремилась. Я же была у нее, святой отец! Была! И вот…

— Тщета человеческих помыслов и надежд.

— Ты думаешь, святой отец, те, кто отнял у меня престол, лучше меня? Достойнее? Что у них есть большие права на царствование?

— Конечно, нет, дочь моя.

— Тогда почему? Почему я должна ото всего отрекаться? Думать о тщете человеческих помыслов? В чем-то каяться? Почему я, а не они?

— Таких вопросов не обращают к Господу, дочь моя. Это грех, великий грех.

— Одним грехом больше, одним меньше — какое это имеет сейчас для меня значение!

— Ты впадаешь в уныние, а вера наша осуждает ее.

— Значит, надо надеяться, да? Так вот я и ищу сил для надежды. Если к власти могут приходить нисколько не лучшие особы, чем я, почему я не могу бороться за свой престол до конца, до последнего дыхания? По счастью, мне грозит здесь кругом смерть, но не монастырь, а это уже вселяет надежду.

— Дочь моя, ты приводишь меня в отчаяние. Каждое твое слово…

— Знаю, знаю, неправедно. Но я не солгу тебе, отец мой, надевая на себя белоснежные одежды чистоты помыслов и чувств. Я прошу тебя об одном — помоги. Если можешь. Если нет, оставь меня моей судьбе и моим грехам. Я справлюсь с ними. Или — не выдержу их тяжести. Когда-нибудь. Еще не сегодня. Еще не сейчас.

— Какой государыней ты могла бы быть, дочь моя…

— Могла бы… только могла бы… Но что это? Опять шум. Опять крики. Заруцкий… Что теперь?..

— Государыня, нам надо оставить Астрахань!

— Когда?

— Немедленно! Чем скорее, тем лучше!

— Что-то случилось?

— Слишком многое. Я расскажу тебе, только сначала распорядись.

— Дочь моя, я все сделаю.

— Хорошо, святой отец. Я слушаю.

— От нас отошли татарские табунные головы.

— Боже, такие воины! Но почему?

— И ногайский мурза. Ишрек.

— Они поставили нам новые условия? Невыполнимые?

— Они просто присягнули Михаилу Романову. Им так стало выгоднее. Я узнал об этом от своих лазутчиков. И скорее всего они поддержат подошедшего к Астрахани Хохлова. Если это случится, у нас не будет выхода.

— Но ведь его нет и сейчас. Единственные ворота…

— Выход есть. И в самом деле единственный — через ворота надвратной Никольской церкви.

— Но они же выходят прямо в воду. Вода стоит у самых ступеней. Или я ошибаюсь? Что-нибудь изменилось?

— Ты права, государыня, но в этом как раз наше спасение. Мы прямо там сядем на струги. Я уже распорядился, чтобы их ночным временем подогнали к церкви.

— Спасение… А дальше? Что дальше? И как много людей сможет в них разместиться?

— Стругов будет несколько десятков. На это у меня хватило средств, а у наших казаков ловкости. Мы не оставим здесь ни одного человека.

— Хвала Богу! Только не предавать…

— Пока такая возможность есть. Дальше — дальше будет видно.

— Но можем ли мы нагружать струги рухлядью?

— Твоей, государыня, конечно. Твои одежды — наше спасенье. Без них ты не можешь быть в глазах голытьбы царицей. А ты должна ею оставаться. Ты должна всех поражать, ослеплять, не снисходить до простых смертных.