Да и то сказать, у самих поляков с супружествами все куда как не просто. Король Зигмунт первый раз женился на Анне Габсбургской, дочери эрцгерцога Штирийского Максимилиана, вся шляхта взбунтовалась. Инквизиционный сейм созвала, чтобы за такой брак короля низложить с польского престола.

Пошумели, пошумели. Переругались вдрызг — кому новым королем быть. А там к королеве пригляделись, глядишь, и поутихли. Тут ведь что со шляхтой ихней, что с боярами нашими, главное — терпение иметь. Дело по возможности дольше затянуть. На долгое время ни у кого запала не хватает.

А с Мнишком загодя понятно: не станет король ему на выручку идти. Разве что не помешает. Вот и гляди, как бы всех денег государевых даром не потратить. Толкуют о Мнишке разное. Не по карману живет. Не по карману. Деньги без счета тратит. Свои. А коли нашего государя? Неужто беречь их станет?

Одна надежда — Зигмунту союз с Москвой очень нужен. И хоть он православной веры не терпит, папежник рьяный понимает — с турками шутки плохи. Оно и выходит: хошь горшком назови, только в печь не ставь.

День бы выбрать удачный. У папежников свои праздники, у нас свои. Краков совсем рядом, а повременить с въездом придется. Как восьмого ноября — на Собор Архистратига Михаила и прочих Небесных Сил бесплотных въезжать?

Лучше в походной церкви полное молебствие отстоять. Тропарь положенный отчитать — для удачи в делах многотрудных: «Небесных воинств Архистратизи, молим вас присно мы недостойнии: да вашими молитвами оградите нас кровом крил невещественный вашея славы, сохраняюще ны припадающая прилежно, и вопиющая: от бед избавите ны, яко чиноначальницы вышних сил…»

Зато ноября девятое, кажется, куда лучше: празднование иконы Божьей Матери Скоропослушницы. На нее же все упование наше… Вот и пусть будет этот день.

Весь конец дороги сердце не на месте: каково-то король встречу назначит, честь какую государю нашему окажет. Дворяне-жильцы верхами ехали — первыми и закричали: толпы народу увидали. Глянул в оконце — верно. Темно впереди от повозок и всадников. На первых порах не разберешь, откуда взялись, по какому чину встреча будет.

Который день солнышка не видали — поземка мела, аж в ушах свистело. А тут ровно в сказке. Облака разошлись. Небо ясное. Синее, под конскими копытами ледок затрещал. Жнивье окрест снежком припорошило — от белизны глаза режет. Деревеньки на сколько верст видать. Дымки над трубами столбами встали.

Велел обозу остановиться. Всадникам почиститься, принарядиться. Возки от грязи обмахнуть, упряжь протереть. И чтоб всем в ряды выстроиться — перестать толпой ехать. Жеребцов дареных вперед пустить. Сокольникам соколов на парадные шесты посадить — длинные, золоченые, каменьями украшенные. Колпачки на кречетах с дорожных на шитые жемчугами сменить.

Покуда возились, не один час прошел. Темнеть стало. Зимние сумерки скорые. Торопиться пришлось.

Королевские послы навстречу вышли. С великим почетом раскланялись. Положенные приветствия проговорили. Кругом толпа — оказалось, горожане. Теснятся. Каждое слово ловят. Послам разгонять народ пришлось, чтобы поезду нашему дальше тронуться.

Сказали еще три версты ехать. Достойно московского государя встречать выехали, ничего не скажешь. Толпа вся вслед за поездом двинулась.

Двор посольству приготовлен в городе большой. Удобный. Для всех жилья хватило. Угощенье — от воеводы Мнишка. Преотличное. Положили день на отдых, чтоб достойно с родителем невесты встретиться. Порядок оговорить. Дары в порядок должный привести.

И опять удачно вышло — на Феодора Студита, одиннадцатого ноября, к родителю поехали. Дом каменный. Огромный. На рыночной площади. Весь в узорочье каменном. Убранство богатое. Службы полно.

Шляхетства целая зала набилась. Спросил — отвечали, мол, родные. Может, и так. Только скорее королевские соглядатаи. Их дело — нам таиться не с чем. При всем честном собрании из рук в руки передал воеводе Мнишку полмиллионом золотых рублей — кругом шепот пошел. Чашу золотую с бриллиантами да жемчугами отборными поднес — ровно ветер по зале прошел. Затеснились шляхтичи — хоть глазком на богатство неслыханное и невиданное взглянуть.

Очнуться не успели, дворяне наши вносить стали другие дары. Кинжалы в ножнах золотых да серебряных, каменьями драгоценными высаженных. Часы воеводе, чтоб на шее носить, — яйцо золотое и при нем золотая цепь. Персидских ковров груда. Соболей шесть сороков. Шубу и шапку из чернобурых лис.

А там и грамоту нашего государя будущему тестю передал. Воевода от богатства такого будто речи лишился. Кланялся только и благодарил. Не знал, как за стол богатейший усадить, чем потчевать. Как начали трапезу в полдень, так лишь к полночи разъехались.

Люди воеводские с факелами до дому провожали. Шляхтичи на конях у возка ехали.

Четырнадцатого ноября — заговенье на Рождественский пост. Память апостола Филиппа. Встреча с самим Зигмунтом.

Милостив король оказался. С лица неприветлив, а слова говорил со всяческим к московскому царю Дмитрию Ивановичу уважением. О союзе государей христианских. О походе против неверных. Известно, истинной наше вере православной Зигмунт куда как противен, но союз государей святым делом назвал, хоть обещаний никаких давать не стал. Разве что благоволение свое изволил высказать.

Тут дворяне прямо в залу трех киргизских жеребцов в полной оправе драгоценнейшей ввели. Лук и стрелы в сайдаке, из золотых нитей искусно сплетенном. Соболей сорок дюжин государь наш королевскому величеству пожаловал. Шуб из лис чернобурых восемь да из рыси целых тринадцать.

Придворные, затаив дух, глядели, только ахали. А уж как пришло время королю Зигмунту от московского царя Дмитрия Ивановича главный дар поднести — перстень с бриллиантом преогромным, такая тишина воцарилась: муха пролетит — слышно. Король Зигмунт с тронного места приподнялся, милостиво к руке своей приложиться послу разрешил и сам его драгоценностями одарил.

Прием надолго затянулся. Не так король Зигмунт посла расспрашивал, сколько пришлось самому послу ему рассказывать. Известно, какие слухи по странам нашим разбредаются, так чтоб и тени сомнения не оставить.

Спросил король Зигмунт о здравии царицы-матери, поблагодарил дьяк. В россказни пустился, каково было государыне-иноке в далекой обители, надзор какой над ней царь Борис Годунов учредил, как рвалось сердце материнское к сыну — спасибо, хоть весточки короткие от него передавать удавалось.

Полюбопытствовал король: а удавалось? Как не удаваться! Мало ли в Московском государстве людей истинному государю верных. Вслух, может, и не говорили, а делом сколько раз сироте помогали, матери-царице сочувствовали. Да и родни — Нагих немало.

Рассказал Власьев и о том, как состоялось свидание сына с матерью. Какие толпы невиданные собрались, чтобы посочувствовать, радость царскую разделить. Как царица-инока прижала к себе сына, да и обеспамятела на радостях — еле водой отлили. И уж потом на день один не пожелала с сыном расставаться. Весь путь до Москвы государь на коне у оконца каптаны ехал — матушке нарадоваться не мог. Вместе с царицей и прислуга ее былая из ссылки вернулась — от государя ни на шаг.

Еще рассказал посол о венчании на царство — великом празднестве для всего государства Московского. Тут уж и все бояре в государе царевича малого признали, по выходе из собора золотом осыпали — на счастливое царствование.

А теперь, мол, для полного благополучия не хватает московскому государю только супруги — род свой царский продолжить, подданных наследниками законными обнадежить, от смуты и неустройства на будущее державу избавить.

Доволен остался король Зигмунт беседой с послом. Велел дьяка думного Афанасия Власьева со всяческим почетом до дому проводить. Кушаний со своего стола начал что ни день присылать, чтоб посла уважить.

На память мучеников и исповедников Гурия, Самона и Авива — 15 ноября должен был Афанасий Власьев с сенаторами и воеводами беседовать о порядке обручения царской невесты — не вышло. Захворал думный дьяк, а поляки засомневались: истинна ли болезнь его или для всяческих ухищрений придумана. Между тем срок приезда королевской невесты — Констанции Ракушанки приближался, и все боялись, как бы свадьба королевская не затмила царской, не лишила ее блеска и торжественности.