— Ну, уж и слабы, коли двух положили.
— Масла в огонь подлить хочешь, Марфа Алексеевна. Надобности нет, я и так вору и разбойнику не спущу. Привезли его в Москву в клетке. Сидит теперь суда дожидается. Прилюдного. Всенародного.
— Государыня, Софья Алексеевна, позволь слово молвить.
— Не позволю, князь! Все свое твердить будешь: замять да замять дело. Воровское-то! Разбойное! Ведь на царскую казну руку негодяй поднял!
— А теперь мне слово молвить дай, государыня-сестица. В том, что князь Василий Васильевич мир ищет, ничего плохого нет. Вор вору рознь, сама знаешь. Ну, накажешь ты Лобанова-Ростовского. Ну, на весь белый свет осрамишь семейство древнейшее, почтеннейшее. А дальше что? Людишкам-то все едино, каких корней власти у них. О каждом как о разбойнике думать учнут. Ладно ли выйдет, сама подумай, государыня.
— А я про что слово сказать хочу, царевна Марфа Алексеевна. Здесь-то ведь все списать на молодость можно, слава Богу. Молодечество одно, и больше нет ничего. И семейство ихнее, и боярство все только благодарны государыне нашей будут, разве не так. Огласке предашь, людишек на казнь созовешь, с Лобного места прокричишь, сколько врагов наживешь. Сколько бояр злобу копить супротив правительницы станут.
— Слышать не хочу! Каждый, кто супротив царской власти пойдет…
— Погоди, погоди, сестрица Софья Алексеевна! Не супротив власти царской. Воровство — не смута. Воровство — оно и есть-то всего воровство. Урону тебе Лобанов-Ростовский, сколько уразумела, не нанес, страху натерпелся, стыда наелся. Еще наказание какое ему придумай, да и отпусти с миром.
— Это ты мне, Марфа Алексеевна, говоришь?
— Что ж из того, что я. Союзники тебе сейчас, Софья Алексеевна, нужны, союзники. Враги и сами наберутся — дай срок. Чего ж тебе самой ряды их множить.
— Государыня Софья Алексеевна, преклони свой слух к словам — не моим, вашего верного раба, сестрицы вашей!
— Да вели ты его, Софьюшка, кнутом бить в клетке-то позорной. Не для виду, а как положено, и конец делу этому позорному положи. Что тебе один лоботряс дался. Бог с ним!
— Ладно, конец разговору. Сама решу.
9 ноября (1685), на день памяти мучеников Онисифора и Порфирия, преподобной Матроны и Феоктисты, у великого патриарха Иоакима в Крестовой палате был стол для поставления Гедеона, епископа Луцкого, в митрополиты в Киев. Во время столового кушанья племянник Кариона Истомина, Иван Истомин говорил патриарху поздравительную орацию, за что получил в награду 2 рубля.
Время-то, время как летит. Третий год государя-братца Федора Алексеевича нет, а вот учителя, о которых заботился, только нынче до Москвы добрались. И то сказать, никогда не торопились восточные патриархи. Скоры были милостыню у русского патриарха да московского царя просить, а сослужить службу — другое дело. Все присматривались да рассчитывали: выгодно ли аль невыгодно, чтоб кого не прогневить да и лишнего чего не сделать. Как владыку Никона поддержали во славе его, так и предали, когда разглядели гнев царский.
Что ж, оно, пожалуй, всегда так. Братец Федор Алексеевич все об Академии мечтал на трех языках. Отец Симеон недаром нас всех учил: мало царю образованному быти, потребно есть просвещение всему народу. Чем просвещение шире, тем народ богаче да в делах оборотистей. Академия греко-славяно-латинская — она учителей готовит. Вот патриархов и просили самых что ни на есть лучших учителей в Греции сыскать. На братьях Лихудах [123]сошлись. Царского византийского рода. Из Кефалонии. Где только не учились. И в самой Греции. И в Венеции. И в Падуанском университете. На родину вернулись проповедниками. На днях толковать с ними пришлось. Старший Иоанникий, младший Софроний. Братец Федор Алексеевич о том сердцем болел, чтоб ораторскому искусству научение было. Так и нынче Лихудам сказано. Должны они из младших певчих ораторов готовить безотлагательно. Владыко Иоаким тоже сие искусство поощряет. Денег за рацеи, что перед ним говорятся, не жалеет.
И на том спасибо. Сестрица Софья Алексеевна к просвещению вовсе остыла. Больше порядком в приказах заниматься стала. Со мздоимством управляться решила. Надо ли, Господь один ведает. Вон днями в Стрелецком приказе пытан и кнутом бит Федосей Хвощинский, за то что своровал — на порожнем столбце составил запись. Лист чистый — что хочешь, то и припишешь. А то перед московским Судным приказом князю Петру Кропоткину чинено наказание. Били его кнутом за то, что он в деле своровал, выскреб и приписал своею рукою. Спасибо, что теперь Софья Алексеевна указ подписала: в Кремле перед московским Судным приказом торговой казни более не чинить, а коли будет приговор бить кнутом, так за Спасскими воротами, на Красной площади, супротив торговых рядов. И народу виднее, и из теремов криков не слыхать. А то беспокойно больно, не чинно. Родственники сбегаются, голосят, простой народ валом валит, горло дерет — насмехается.
Может, проехать завтра в Заиконоспасский монастырь. Новое здание училища — Коллегиума поглядеть. На три житья построили. Да и гробам поклониться. Давно не была…
26 декабря (1685), на другой день Рождественского праздника, в Крестовую палату к патриарху приходили греческих высоких наук учители, греко-иеромонахи Аникий и Софроний с учениками своими и говорили святейшему поздравительные речи. Патриарх пожаловал им по 5 рублей, ученикам их двум человекам по 2 рубля, девяти человекам по рублю. Тогда же говорил поздравительные речи иеромонах Тимофей, учитель школы Печатного двора. Ему дано тоже 5 рублей, его товарищу, Греку 2 рубля; их ученикам, одному — рубль, девяти — по полтине, 46 человекам по 8 алтын 2 деньги. Всего было роздано 55 рублей с полтиною.
— Слыхала, царевна-сестрица, чего в Казани-то приключилося?
— Митрополит новый приехал? Адриан-то наш Чудовский?
— Приехать-то, Марфа Алексеевна, он приехал, да в дурной час. Не успел в город въехать, моровая горячка объявилася. Ну, а людишки, известное дело, поветрие новому митрополиту приписали. Мол, не надобен он Казани, вот мор с собой и привез.
— Темнота, Марфа Алексеевна, ничего не поделаешь. Войско бы призвать надо, аль под рукой стрельцов не оказалося?
— Какие стрельцы, царевна-сестрица! Сама поразмысли, каково пастырю духовному с пик стрелецких начинать. Нет, Адриан похитрее придумал. С молитвой к Господу обратился. Обет дал: кончится горячка, обитель заложит во имя Девяти мучеников Кизических, что при лихорадках всяких помогают.
— Вспомнила! Никак это в Казани лет тридцать назад уже такое поветрие было, полгорода унесло. Оттого они так и напугалися. Известно, пуганая ворона куста боится.
— Так или иначе, только после обета Адрианова горячку будто ветром сдуло. На следующий день не то что на убыль пошла — вовсе прекратилась.
— Угоден был Адриан на том месте Господу.
— Не иначе. Теперь вот в Москву прислал хлопотать, чтобы ему мастера прислали обитель Девятинскую закладывать. А кир-Иоаким вроде бы и не доволен.
— А чего ж ему чужой удаче радоваться. Он и так Адриана отсюда отправил — больно говорить горазд.
— Нам всем митрополит гостинцы прислал. Тебе, Марфушка, два сборника рукописных и образ благословенный. Преосвященный сказал, сам всем раздаст. С поучением. Государыне-правительнице нашей тоже.
— Софья Алексеевна и без его подарков обойдется. Ей, Марьюшка, теперь заморские послы дары приносят. Далеко до них митрополиту Казанскому.
— Нешто плохо это?
— Почему плохо? Хорошо. Теперь имя государыни-правительницы наравне с государями братцами писаться станет.
— Так уж и раньше писалось.
— Писаться-то писалось, да только для грамот местных, что по одному государству Московскому хождение имеют. Это значит жалованные — на чины, на поместья, доклады во все приказы и к воеводам. А теперь и в посольских грамотах так будет.
