— О том и речь. В книгу, может быть, а к делу никак. Во дворце не наука нужна — хитрость да изворотливость. Вон как Тараруй за прямоту свою поплатился, и поделом. И пойми ты, растолковать он тебе все растолкует, а как поступать, тут уж тебе одной решать. Ты в деле, ты и в ответе. У князя там родственник, там свойственник, там друг закадычный, а ты одна. Ошибешься — никто на помощь не придет.

— Мне одного князя Василия Васильевича хватит.

— Не хватит. Потому что и его тогда не будет.

— Ты что, разозлить меня, Марфа Алексеевна, собралась? Не советую, ой, не советую.

— Тебя разозлить? Одно слово правды сказать, сестра. Правды! Кто, акромя меня, тебе ее скажет? И злость никакая тут не поможет. Вот собралась ты делами иностранными заниматься — не одного Голицына, ты и Федора Леонтьевича Шакловитого [121]послушай. И не потому, что теперь его поставила Стрелецким приказом ведать. Дальновиден Шакловитый и расчетлив, худого не присоветует. И Голицына, и его послушай, а там и решай.

— Может, и так.

— Только так. Ума твоего на них двоих с лихвой хватит, лишь бы сердце твое жаркое его не помутило. А что любить можешь — твое счастье. Не такого ты, Софья Алексеевна, стоишь, да ведь суженого на коне не объедешь. Все едино с ним встренешься на счастливой дорожке аль несчастливой — про то знать нам не дано.

3 сентября (1683), на день памяти блаженного Иоанна Власатого, Ростовского чудотворца, священномученика Анфима, епископа Никодимийского, и с ним мучеников Феовила дьякона, Дорофея и прочих, приходил к патриарху за благословением после женитьбы стольник, брат царицы Натальи Кирилловны, Лев Кириллович Нарышкин, и патриарх послал с ризничим жене его Прасковье Федоровне образ Богородицы Владимирской.

15 сентября (1683), на день великомученицы Евфимии всехвальной и святителя Киприана, Московского и всея России чудотворца, патриарх освятил в Кремле, под Тайницкими воротами церковь Черниговских Чудотворцев, куда были перенесены мощи святых из Архангельского собора. На освящении присутствовал царь Петр Алексеевич.

17 октября (1683), на день памяти присномученика Андрея Критского, мучеников бессребреников Космы и Дамиана Аравийских и братий их мучеников Леонтия, Анфима и Евтропия, патриарх благословил прудовых дел подмастерья Илью Пилатова, за его прудовую работу, что он строил на Пресне, под Новинским монастырем домовый пруд.

— Свадьбу, свадьбу играть надобно, да поскорее.

— О чем ты, царевна-сестрица? О чем, Марфа Алексеевна?

— А, это ты, Федосьюшка. Это я мысли свои вслух по ошибке высказала. Не бери в голову, ни к чему.

— А мне про них знать не мочно? Раз свадьба, так и тайны никакой скоро не станет, правда?

— Болтлива ты больно, сестрица, как разговоришься с Катериной да Марьей, удержу на вас нет, а дело это потаенное. До поры до времени.

— Дай сама угадаю, Марфушка. Бесперечь о братце государе речь вела. Мамки давно толковать начали, наследника бы от него нужно, а то, того гляди, Петр Алексеевич в возраст войдет, уж у него-то детки пойдут любо-дорого смотреть.

— Уж и мамки болтать принялись! Худо. Еще как худо. Да все верно разочли: без деток какая надежда на род наш. А государь-братец плох, ой, плох.

— Ты о том, что видеть плохо стал, так это с каждым случиться может.

— Да не в семнадцать лет. Ходит тоже нетвердо. В речи запинается.

— Веришь, Марфушка, мы тут с Катериной Алексеевной на днях в сенях государя-братца окликнули, а он на нас глядит и ни словечка в ответ. Катерина за рукав его потянула, едва не уронила. Зашатался, а все молчит. Потом повернулся да прочь пошел. Испугалися мы незнамо как, едва к себе добежали. Что бы это с ним, как думаешь? Может, дохтура какого позвать? Аль знахарку — от порчи освободить? Жалко уж очень.

— Ни-ни, Федосьюшка, о лекарях раз и навсегда забудь.

— Да почему же, сестрица?

— Да потому, что тотчас по всей Москве слух пойдет, а уж Нарышкины, известно, им воспользуются.

— Так ведь помочь бы…

— Ничего братцу нашему не поможет — уродился таким. Нешто не помнишь, покойный братец-государь Федор Алексеевич тоже тихим был. Неразговорчивым.

— Да он-то хоть улыбался всегда — все не так страшно казалося. А и людям как объяснишь, что молчит государь-братец Иванушка?

— Чего тут объяснять — думы свои думает. Али молится.

— А поверят?

— Хоть и не поверят, вслух не скажут. Пока власть у государыни-правительницы.

— Как же женить-то его? Согласен ли братец-государь?

— Кто у него спросит!

— Вдруг заартачится? С ним бывает.

— Уговорим. Докажем. Может и так случиться, молодая жена его разговорит. Была бы добрая да веселая.

— Знаете уж такую? И она согласится? Целый век с государем-братцем в молчанку играть?

— На что согласится? Царицей-то стать?

— Да от такого царства…

— Федосья Алексеевна! Чтоб я слов таких более от тебя не слыхивала. Не простая девка, чтобы суженого по себе выглядывать. Царевнам судьба иная, сама знаешь.

— Знаю, в девках сидеть. Не сердись, Марфушка, я так только — для шутки. Невесту-то приглядели?

— Есть одна. Собой хороша. Куда как хороша. Высокая. Статная. Смешливая. Добрая.

— И как же чудо ваше зовут?

— Погоди, погоди, Федосьюшка. Боюсь, как бы планы наши с государыней-правительницей прахом не пошли. Всяко бывает.

Петр Алексеевич января (1684), на день памяти святителя Филиппа, Московского и всея России чудотворца, мученика Полиевкта и преподобного Евстратия чудотворца, государь Иоанн Алексеевич сочетался браком с Прасковьей Федоровной Салтыковой.

— Ну, и как, невесткой довольна, Марфа Алексеевна?

— А чего это ты меня спросить решила, государыня-правительница? Времени-то со свадьбы государя мало прошло. Что тут еще сказать можно.

— Можно, еще как можно! Сама, сестрица, знаешь. Мы ведь с тобой ровно в один глазок глядим.

— Разве что в один.

— Вот и говори. Аль я сама первая скажу. С супругом-то Прасковья Федоровна, может, и хороша, да только и царицы Натальи Кирилловны не сторонится.

— Не ты одна заметила — все терема о том толкуют.

— Неужто к Наташке ходит?

— Несколько раз была. Отговаривается, будто супруг ей велит. Можешь поверить?

— Чего ж, могу. Наташка давно подход к государб-братцу нашла. Так ему зубы заговаривает, что диву даешься. Только тут иное дело. Знала Прасковья Федоровна, от отца родимого знала, что к Милославским идет. Поди, все ей растолковал. Ей бы с нами посоветоваться прийти, мол, не все в мужнином приказе поняла, объяснить просит. Так нет же, сама рассчитала, что выгоднее ей с Нарышкиными быть. Она и государя-братца в их пользу подзуживает.

— Помнишь, как в мае на Красном крыльце, перед стрельцами он чуть бунту конца не положил. Мол, никто его не изводит, и что он ни на кого пожаловаться не может. Как только Хованским удалось снова стрельцов смутить, а то стоит, прости Господи, сын царицы Марьи Ильичны и чуть не за подол Нарышкиной держится. Стыдоба какая!

— Не говорила ты с Прасковьей Федоровной о наследнике?

— А как же, и не раз, что все теперь от нее зависит, понесет ли, нет ли.

— И что наследник ее Нарышкиным враг кровный?

— И про это. А она мне, глаза опустила, и молвит тихо так, мол, мы с государем и так всем довольны и ничего-то нам с государем более не нужно.

— Змея подколодная!

— Погоди, Софья Алексеевна. Мамка сказала, а уж ей-то верить можно, как первого младенца родит, зараз переменится, только о дитяти и его судьбе думать и печься станет.

— Так тоже случиться может, а все равно змея. Видно, род их такой. Было время — православную веру на папскую сменили, к ляхам подались. Невыгодно показалося, сюда возвернулись. Отец-то царицы вновь православную веру принял.