— Вона как! А ты, государыня-царевна, переводец свой принесла спроста ли али с умыслом, что так ловко к разговору пришелся? Скажи прямо — не потай.
— Что мне от тебя, государь-братец, таиться. Оно ведь если с умом читать, каждое слово писаное к делу приложить можно.
10 февраля (1678), на день памяти священномученика Харлампия и с ним мучеников Порфирия и Ваптоса, а также собора святителей Новгородских, погребенных под спудом в Новгородском Софийском соборе, мастер Симеон Гутовский представил царю Федору Алексеевичу станок для печатания «кунштов» — гравюр.
— Дозналась чего, царевна-сестрица?
— Дозналась, Софьюшка, да проку-то мало. За вдовую царицу владыка Иоаким заступился, доказал братцу, что лучше для него, коли во дворце с нами останется.
— Быть не может! Да ему-то что? Он-то с чего защитником Нарышкиных объявился?
— У него и спроси, коли охота есть.
— И спрошу. При случае. А то и сама напрошусь за советом да благословением прийти.
— И думать не моги, Софья Алексеевна! Владыка тотчас и смекнет, чем голова твоя занята. В подозрении на всю жизнь останешься, а уж он что решил, то решил. Не твоими бабьими словами его усовещивать. О другом подумай — как бы все в нашу пользу обернуть. Я, покуда от государя-братца шла, все думала: может, и впрямь не худо, что Наталья здесь останется. Знаешь, как оно бывает: там вовремя чего подметишь, там словечко какое лишнее услышишь. Катерине Алексеевне нашей только скажи, она вмиг братцу передаст. И ты ни при чем, и у братца в мыслях заноза. Только больно ты у нас горяча — того гляди, всю обедню испортишь.
— Уговариваешь, Марфа Алексеевна.
— Не без того, только и правду тебе говорю. Руки-то у нас связаны. Государь-братец о наших советах и слышать не желает. Свои у него советники ретивые. Недогляди, враз против сестер Федора Алексеевича настроят. А там уж в доверие ни за что не войти. Сама знаешь, Федор мягкий-то мягкий, а весь в батюшку покойного: упрется на своем — насмерть стоять будет. Ведь гляди, слышать не хочет Никону участь облегчить, а чем Никон перед ним виноват.
— Не скажи. Молод-молод братец, а понимает: противу самодержавия царского Никон выступил, да и церковь всю перебаламутил. Где это слыхано, чтобы монастырь царские отряды семь лет в осаде держали. Откуда иноки соловецкие храбрости набрались? Все от противуречия Никону. Не умел за дело взяться. Чем Соборы собирать да слухи множить по всему свету, куда лучше было двух-трех попов-неслухов для острастки казнить. И шуму меньше, и толку больше.
— Может, и твоя правда. Коли Антонов огонь палец захватил, рубить надо, пока вся рука болеть не прикинулась.
— А чего ты, Софьюшка, Катерину-то нашу помянула?
— А то, что частенько она государя-братца навещает. Благоволит он ей, болтовню царевнину слушает. Бояре комнатные сказывали, смеются вместе: прыткая какая оказалася!
— Прыткая, и Бог с ней, Софьюшка. Только помнить надо, Катерина спроста все, что у нас услышит, государю-братцу пересказать может. Да еще как пересказать — тут и переврать недолго, на подозрение навести. Вокруг государя-братца ушей не счесть. Иван Языков-то и вовсе из палат царских не выходит. Днюет и ночует возле государя. На руку ему, что государь-братец больше своими развлечениями занимается. Сейчас вот взялся палаты чертить.
— Не бросил еще?
— Где там! У него, что ни день, Иван Богданович Салтанов бывает, чертежи поправляет, все обговаривает.
— Да нешто Салтанов архитектон? Что-то такого не слыхала.
— Видно, в деле разбирается. Так ведь и Симон Ушаков палаты возводил — не одни образа писал.
— И то верно. А что за палаты государь-братец задумал?
— Расскажу, сама разуму государеву подивишься. В Симоновом монастыре свои палаты, а при них церковь Тихвинской Божьей Матери. Этим ведь образом преподобный Сергий Радонежский Ослябю и Пересвета на подвиг ратный перед Куликовской битвой благословил. Помогла тогда Царица Небесная, может, и Чигиринские походы ко счастливому окончанию приведет. Да слыхала ли, кто-то государя-братца надоумил Ивана Хованского в помощь Ромодановскому послать. От Василия-то Голицына проку никакого не вышло. Там опоздал, там не сообразил. Видно, нечего красавцу князю на ратном поле делать. Здесь-то ему куда лучше.
— При Ромодановском никто себя не проявит — больно властен. А Тараруя чего к нему послали? Не больно-то и он удачлив в военных делах. В двадцать тысяч отряд весь до единого человека под Псковом положил.
— Э, Софьюшка, что старое-то поминать. Кто Богу не грешен, царю не виноват. А до того скольких начальников вражеских разбил, сколько городов ихних пожег. Теперь оберегать от татар южные рубежи державы нашей будет. Одно только мне сомнительно. Все толкуют, будто к старой вере князь Иван Андреевич склонен, с раскольниками связь держит.
— Это и я не раз слыхивала. Князь Никита Иванович толковал, что к тому же заносчив больно, земли под ногами не чует. Оттого раз победит, два поражение потерпит. Все сам решает, ни с кем совета держать не желает. Ладно, что при дворе не оказался, а то еще неизвестно, чью руку держать станет. От такого, верно, всего ждать можно. Так, значит, государь-братец строиться в Симонове задумал?
— И не только в Симонове. В последнее время зачастил в Донскую обитель. Это уж наша Екатерина Алексеевна от братца доведалась, что кельи для обители чертит да приделы к собору Донской Божьей Матери. Тоже память о Куликове поле — была там Пречистая с русскими войсками, победить помогала, в бою хранила. И задумал будто Федор Алексеевич новый собор в обители возвести тоже во имя Пречистой, да нарядный такой, преогромный. Салтанов тоже ему помогает.
26 марта (1678), на день памяти преподобного Василия Нового и священномученика Иринея, епископа Сирмийского, царский жалованный живописец Иван Салтанов писал персону царя Алексея Михайловича во успении.
Что ни день, вместе царевны-сестры. Наговориться не могут Марфа с Софьей. Сплетницы теремные и то рукой махнули, подслушивать перестали: какие там дела!
— Славно-то как, что государь-братец персоны покойного батюшки во успении написать приказал. Батюшка-государь словно живой с них-то глядит.
— Ушакову с Иваном Безминым не так удалось, а Иван Богданович, ничего не скажешь, потрафил. Только что не говорит родитель наш царственный.
— И взгляд, как всегда был — недоверчивый. Вроде милостиво слушает, а на деле оценивает, про себя будто считает.
— Тебе, Марфушка, виднее. Ты много меня старше, батюшку лучше знала.
— Веришь, Софьюшка, иной раз оторопь брала, как государь-батюшка сурово поглядеть мог. Государыне-матушке и не вспомню, когда улыбался, разве что царевичам вот, да и то больше покойному Алексею Алексеевичу. Мягко таково-то с ним говаривал, слова твердого не скажет, все будто объясняет, уговаривает.
— А братец покойник сурового нраву был. Все говорили, в деда пойдет, ан не жилец оказался.
— На все воля Божия. Мне так все батюшка таким, как на коне его художник срисовал, видится.
— Это что конь-то на дыбках? Батюшка в доспехе вороненой стали, поверху охлабень с горностаем?
— А в руке крест поднял.
— Суровый государь там, ино оторопь берет.
— Таким царю и след быть. Вот ты персоны во успении хвалишь, а я с царевной-тетенькой Татьяной Михайловной согласна: живых писать надобно, как она Никона с клиром написала. Живым государям почет нужен, а по кончине — что уж. Не зря у иноземцев обычай такой.
— Так они не одних государей пишут.
— Чем же плохо-то? Пока человек жив, о славе земной думает, а уж на том свете Господь рассудит о славе небесной. Многим ли она выпадет? Почитай, никому. Так пусть здесь натешится, себе цену поймет. Прав ведь отец Симеон, мало есть правды царю мудру быти, а подчиненных мудрости лишити. Речки малые реку расширяют, мудрые рабы царя прославляют. Так и нынче государб-братцу сказал, мол, вели, государь, и рабам мудрости искати, образование получать.
