— Государыня Софья Алексеевна, Кремль горит. Погляди только, от нас видать, какой столп огня встал. Ты к заутрене пошла, в колокола ударили. Может, слыхала? И вот уж сколько времени униматься не думает. Чернички только что с пожару вернулися. Может, позвать? Послушаешь, вроде для соболезнования, а на деле правду узнаешь. Вон оно в каком море огненном утверждается царство Петрово, вон оно какой ценой Москве-то дается!
— А пойдет твоя черничка-то?
— А мы и у настоятельницы спросимся. Неужели откажет для сокрушенной молитвы?
— Не богохульничай, Фекла. Все бы тебе насмехаться. Иди зови свою черничку.
— Враз слетаю. Сестра Феодулия, заходи, заходи, чайку с дороги у сестры Сусанны попьешь, о походе своем расскажешь.
— Спаси, Господь, сестра. И впрямь притомилася. Хотя и на телеге, а все далеко, да и страх такой кругом. Думала, и не возвернуся. А рассказать это можно. Поначалу загорелися кельи в Новоспасском подворье, что против задних ворот Вознесенского монастыря. И разшелся огнь по всему Кремлю, и выгорел царев двор весь без остатку, деревянные хоромы и в каменных все, нутры и в подклетах, и в погребах запасы, и в ледниках питья и льду много растаяло от великого пожару. Ни в едином леднике человеку стоять было невозможно. И в каменных сушилах всякие запасы хлебные, сухари, крупы, мяса погорели. И Ружейная палата с ружьем, и мастерские государевы, и палаты.
— А с храмами, с храмами что же?
— Вначале святые церкви, кои были построены вверху и внизу, в государеве доме, кресты и кровли и внутри иконостасы и всякое деревянное строение сгорело все без остатку. Такожде и дом святейшего патриарха, и монастыри, и на Иване Великом самые большие колокола и средние и малые, многие от того великого пожара расселись. И все государевы приказы, и многие дела, и всякая казна погорела. И соборные церкви великие. А святые образа местные, и Ризу Господню, и святых мощи, и сосуды, и иные драгие вещи, убоясь великого пожара, на Арбат в Воздвиженской монастырь отнесли.
— Господи! Господи! За что наказуешь рабов своих!
— Не мне судить, матушка Сусанна, не мне. Только народ толкует, будто кровь пролитая огнем к небу подымается, и пока вся не подымется, не уймется пламень лютый. Сама посуди — и соборный протопоп с братиею и протчих соборов, и боярские дворы в Кремле все без остатку погорели. Ничего не спасли, не вынесли. В чем были, в том и осталися. Спасибо, лето на дворе, а зимою что бы делать? А в монастырях монахов и монахинь престарелых, священников белых и черных и мирских людей сколько погорело. Да что — и на Тайницких воротах кровля, и набережные государевы палаты, и верхние, и нижние, что в верхнем саду построены, и на воде плоты, и Садовническая — ни от чего и следа не осталося. В Кадашове многожды загоралося. Сырая земля на ладонь толщиною горит, матушка. А ветер да вихрь какие — идтить не дают, так об землю и бросают. Может, огорчила я тебя, да ведь сама просила все как на духу рассказать. Из песни слова не выкинешь.
— Вот возьми алтын. Спасибо тебе, матушка Феодулия. Иди с Богом.
— Государыня-царевна, матушка, да на тебе лица нет. Не заслабла ты часом? Надо ж такое порассказать!
— Ничего, ничего, Фекла! Теперь даже легче станет. Ничего нашего и в помине не осталося, так и вспоминать не о чем. Не захотел Господь, чтобы Петр Алексеевич нашим добром пользовался, в хоромах наших да родительских царствовал. Пущай все отнова строит. Может, так оно и справедливее. Вот только бы Марфе Алексеевне весточку послать. Думаешь, удастся?
3 сентября (1701), на день памяти блаженного Иоанна Власатого, Ростовского чудотворца, преподобного Феоктиста, спостника Евфимия Великого, и священномученика Анфима, епископа Никомидийского, прибыл на корабле в город Архангельск известный голландский художник и путешественник Корнелис де Брюин.
1 января (1702), на день памяти святителя Сильвестра, папы Римского, преподобного Сильвестра Печерского, в Ближних пещерах, и праведной Иулиании Лазаревской, Муромской, русская армия под командованием генерала Б. П. Шереметева одержала первую победу над шведами — при деревне Ересфера, в Лифляндии, где шведские части возглавлял генерал Шлиппенбах.
10 января (1702), на день памяти святителя Григория, епископа Ниского, преподобных Дометиана, епископа Мелетинского, и Павла Комельского, или Обнорского, в Успенском соборе Кремля и во всех церквах Москвы отслужен торжественный молебен в честь победы. При пении песни «Тебе Бога хвалим» был дан троекратный залп из 110 пушек и ружей, поставленных на Соборной и Ивановской площадях полков, и при звоне во все колокола во всех церквах. На Красной площади, близ Никольских ворот, были построены триумфальные светлицы, сени и галереи, где царь Петр Алексеевич дал пир всему чиновному и военному сословию при фейерверках и нарядных символических картинах. Пир продолжался всю ночь.
А снег все валит да валит. Свет в окошках застит. Который день никто сугробов от двери не откинет. Тропка одна узехонькая к кельям вьется. С вечеру чернеет, утром следа не видать. Послушница с соломой пройдет, с размаха кинет на лавку в сенцах воды кувшин да хлеб положит. Прежде с Феклушкой словом перекинется. Зло. Нехотя. А все голос человеческий. К своим-то так привыкли, что не поймешь подчас, сама ли говоришь, Феклушка ли что толкует.
На паперти разговор: Кремль сгорел. Весь. Без остатку. Неужто правда. А палаты наши? Катерина Алексеевна каких только разностей к себе не набрала. Персоны родительские, братцев царей. Петра Алексеевича и то не забыла. Окупилось. Во дворце живет. От государя нынешнего привет да ласку видит. В душу-то никто не заглянет. В душе о Донской обители думает. О царе Арчиле Вахтангеевиче болеет. Может, прежде болела. А все строит, все гордость свою в стены вкладывает. Тоже доли себе не сыскала. Молчит да терпит. Гнева царского боится.
Марьюшка — та от доброты сердечной. Всем угодить хочет. Да и себе поменьше огорчений. Который год пошел — посылочки не прислала, весточки не передала. А ведь помнит — знаю, помнит. Последний раз за клавикортами сидела — подошла, к плечу моему припала: царевна-сестрица, почему по воле чужой жить должны, недоброй воле. А зачем — по чужой. Свою гордость иметь надобно. Лучше живота лишиться, чем Нарышкиным покориться, при их дворе тенью безгласной скользить.
Сильвестр единожды засомневался: как знать, может, народу и все равно, как им править будут — обманом ли, правдою ли. На первый взгляд, так и есть. На деле — нет. Народу нашему учиться надобно. Много учиться. Петр Алексеевич арифметике всех сподобить хочет. Ему бы воевать да торговать. И это нужно. Да душа человеческая в том жить не сможет. Ей понимание и рассуждение потребны, науки филозофические и риторические. Отец Симеон всегда толковал, кто в языке родном ошибается, ладу не знает, тому и постижение жизненное недоступно. Слово — оно дух содержит. Им, как костяшками на считале, перекидываться нельзя. Косноязычный человек звереет, о начале божеском, в нас вложенном, позабывает.
12 октября (1702), на день памяти мучеников Прова, Тараха и Андроника и святителя Мартина Милостивого, епископа Турского, жестоким приступом была взята крепость Орешек, иначе Нотебург. В штурме в качестве бомбардирского капитана принимал участие царь Петр Алексеевич.
1 января (1703), на день памяти обрезания Господня и Василия Великого, архиепископа Кесарии Капподокийской, и мученика Василия Анкирского, происходило в Москве первое триумфальное торжество взятия ради Свейского города Нотенбурга, проименованного Шлиссельбургом.
Анисим головинский исхитрился приехать. У сестер тоже побывал. Сказывал, не разрешил Петр Алексеевич Кремль по-старому отстраивать. Землю переделил. Промеж Никольских да Троицких ворот велел хранилище оружейное преогромное из камня возводить. Для того Ивана Богдановича Салтанова назначил, Михайлу Чоглокова и мастера ляцкого, что искусство противопожарной кладки превзошел. О дворцах и думать не стал. На храмы рукой махнул. Некогда, мол, да и деньги на войну нужны. Вон как со шведами воевать стали. Правда, нет ли, столицу из Москвы в те болота гиблые переносить собирается. Заново на ровном месте строить. Мол, на новом месте и мысли иные будут. Словно отсечь себя от порядков исконных хочет. Нет, иначе: народу не верит. Да и то сказать — народ все своим аршином перемеряет, на все свой суд вынесет. Сойдется ли с его судом? Ой, не сойдется! А казнить — сколько голов ни руби, новые повырастают, как трава в поле, подымутся. Хоть попервоначалу, может, и согнутся, бесперечь опять выпрямятся. Простолюдин и тот свою волю творить хочет.
