31 июля (1696), на день предпразднества происхождения древ Честного и Животворящего Креста Господня, приходил в Крестовую палату думный дьяк Андрей Андреевич Виниюс с письмом, каково прислано от великого государя к святейшему патриарху с почтою из Азова по взятии города Азова.

— Взял все-таки Азов! Повезло пащенку проклятому!

— В кои-то веки раз повидаться с глазу на глаз пришлось, а ты все о Петре Алексеевиче, Софьюшка.

— О ком же еще мне думать? И не о власти я пекусь — за державу обидно. Порастрясет он все, по ветру наши богатства развеет, да и людишек положит видимо-невидимо.

— Коли об этом хочешь, новость я тебе принесла.

— Какую еще, Марфушка?

— А вот какую. Взять Азов Петр Алексеевич не смог.

— Да ты что? А виктории какие задуманы?

— Виктории и на пустом месте праздновать можно. Живописцы тебе что хошь на оказах изобразят. Стольники да полковники музыкантов с кантами нагонят. Шутейные огни пускать учнут. А народу много ли надо.

— Ничего не пойму.

— Вот и хочу я тебе пояснить. Сдался Азов на договор, а не военным промыслом. Ни к чему все корабельные затеи оказалися. Модели голландские, может, для своих мест и хороши, а здесь несподручными оказалися. Инженеров Петр Алексеевич выписывал из Европы — вовремя не поспели, да и не делается такое дело второпях. Понял — переиначивать все надо, а как — ему невдомек. У всех совета спрашивает. Каждый, как себе выгоднее, советует. На том постановили, чтобы новый флот рубить.

— Господи! Да откуда же денег столько-то? Мастеров тоже не сыщешь, а воевать, кроме Азова, где?

— О том не скажу. Только так получилося. Петр Алексеевич приказал боярам деньги сыскать. Бояре положили постройку корабельную на кумпанства светских и духовных землевладельцев, у кого не меньше ста дворов. У кого меньше, деньгами чистыми платить должны.

— Разорить народ собрался? А что людишки — молчат?

— Пока молчат. Так скажем, злость копить начинают.

— Флот флотом, не в Турцию же он с ним направиться решил.

— Верно. Союзники ему нужны. А для того собирает Петр Алексеевич Великое посольство, чтоб по странам европейским проехало, союзников поискало.

— Да нам-то что из того?

— Только то, что и сам Петр Алексеевич с посольством тем ехать решил. Называться будет волонтером Петром Михайловым.

— Послам, значит, не верит.

— Ну, приглядеть за ними никогда не помешает. Только не то ему снится — решил сам корабельному делу учиться.

— Это что же, за неделю-другую всем премудростям дела кораблестроительного обучиться надеется? Не лучше ли мастеров самых лучших выписать, на них положиться?

— Софья Алексеевна, что-то не узнаю я тебя, царевна-сестрица, государыня-правительница. Не о том ведь говоришь. Из государства Петр Алексеевич уедет. Прочь уедет, слышишь? Мы же о таком и подумать не могли!

— Кого с собой берет из вельмож?

— Кого бы ни брал, наши все здесь останутся. Ему с ними не по пути. Пожалуй, Шереметева Бориса Петровича одного послом назначает.

— Ну, это, пожалуй, со страху. Нельзя Шереметева без себя оставлять. А жаль.

— Жаль, Софья Алексеевна, что обижать его князю Василию Васильевичу позволяла. Теперь не о чем и говорить. Дело делать надо!

1 октября (1696), на день Покрова Пресвятой Владычицы нашей Богородицы и Приснодевы Марии и памяти апостола от 70-ти Анании, преподобных Романа Сладкопевца, Саввы Вишерского, царь Петр Алексеевич посетил по возвращении из-под Азова патриарха святейшего Адриана в его покоях.

— Что деется-то, Марфушка, на патриаршьем дворе, что деется! Кажись, все войско, что из-под Азова возвернулося, туда пришло. Брат Феклы приходил, сказывал, первым боярин Шеин Алексей Семенович в Крестовую палату прибыл. Почитай, часу не прошло, как в Москву с пути дальнего вступили. Патриарх благословил его образом Спасовым. А тут и сам Петр Алексеевич примчался. Как был — в плаще дорожном да ботфортах нечищенных ввалился.

— Пьет-пьет с потешными своими, а без Бога ни до порога. Выходит, боится Петруша-то.

— Еще как боится владыки. Просидел у него несколько часов, о победах своих, поди, рассказывал. Владыка его утешал да похваливал, а на росстанях образом Всемилостивейшего Спаса благословил. Сказать забыла — угощение особенное приготовлено было. Известно, Петр Алексеевич до яблок великий охотник, так для угощения его в Яблошном ряду 50 яблок самых добрых да больших наливу преотличного владыка велел купить. Четыре рубля отдали, правда ли, нет ли, не ведаю.

— Ишь, как хитро преосвященный с Петром Алексеевичем обходится: где как с царем, где как с дитятею.

— И еще, еще. Очень, сказывали, Петр Алексеевич огорчился, что кровля Грановитой палаты погорела. Мол, не к добру.

— Известно, к великой крови.

— Так владыка его уверял, быть такого не может. Усовещевал.

— Что ж тут усовещевать — примета верная.

— Да, и владыка за царицу Прасковью Федоровну больно заступался.

— А эта-то прислужница нарышкинская в чем завинилась?

— Царских живописцев заняла всех своих покойных дочек во успении написать. Трех схоронила, трех и видеть на персонах захотела. Да не кого-нибудь выбрала — любимца царского, Михайлу Чоглокова.

— Да это она опять прислужиться Петру Алексеевичу решила. Чоглоков и палаты царицы Натальи расписывал, и персону царицыну изображал, и самого Петра Алексеевича живописи обучал. Хитрая у Прасковьи порода, салтыковская.

21 февраля (1697), в первое Воскресенье Великого поста, царь Петр Алексеевич был у святейшего патриарха и сидел с ним в столовой с первого часа ночи до третьего часа ночи. На отпуске патриарх благословил царя образом Владимирской Богородицы.

— Что ж теперь с нами будет, царевна-сестрица, что будет? Ты хоть словечко, промолви, Марфушка. Ой, кажись, умру от страху. Не помилует Петр Алексеевич, тем разом никого не помилует, пропали наши буйные головушки! Ой, пропали!

— Долго голосить будешь Федосья Алексеевна? Коли такая от природы пужливая, жила бы себе тихохонько во дворце с Катериной да Марьей Алексеевнами, по ассамблеям ходила, наряды меняла, с иноземцами танцевала. Чего со мной да с Софьей Алексеевной держишься? Думаешь, без тебя не тошно?

— Да я ничего. Да я так, Марфушка. Больно перепужалася, когда стрелец тот черный от Циклера прибежал.

— Здесь он еще?

— Куда ж ему деться? В чуланчике сидит, отдышивается.

— Зови его сюда, а Фекле отай вели одежонки какой попроще крестьянской приготовить. Не в стрелецком же кафтане ему отсюда выходить. Да не мешкайся ты, Федосьюшка. Время дорого.

— Здравствуй, государыня-царевна, матушка. Прости, Христа ради, что с плохими вестями, да полковник велел всенепременно тебя упредить. Может, удастся еще тебе беды-то избежать. За тебя, да особливо за государыню Софью Алексеевну он опасался.

— Говори, говори, добрый человек, а мои люди пока подумают, как тебе самому-то спастись. Бог милостив, обойдется.

— Всему виной, царевна Марфа Алексеевна, стрельца два — Елизарьев да Силин. Очень на них полковник Циклер полагался, а они поразочли, что выгоднее будет к Петру Алексеевичу с доносом бежать. И побежали. Договор-то какой был? Иван Елисеевич, окольничий Соковнин да Федор Пушкин с сыном порешили дом, где Петр Алексеевич будет, поджечь, а там, в огне и дыму-то, сама понимаешь…

— Понимаю…

— Дом определили, договорились обо всем, а тут на последнюю сходку сам Петр Алексеевич, упрежденный стрельцами, и явился. Всех заарестовал, суд назначил из бояр, окольничих и палатных людей. А пока суд да дело, велел всех пытать самыми немыслимыми пытками, чтоб замысел их, как сам сказал, до конца выяснить. При таких-то пытках, государыня-царевна, сама знаешь, человек что хошь скажет, каждые слова повторит, любого, кого прикажут, приплетет. Не знаю, как Пушкин с Соковниным, а Иван Елисеевич слабоват, совсем слабоват.