— Ну, вот вижу и хозяйка пришла. Здравствуй, невестушка, здравствуй, Прасковья Федоровна.

— Ой, как же это… Да что ж, государыня-царевна, не упредила-то. Я б тебя как положено встретила, а то, вишь, отлучилася…

— Да не к тебе я шла, царица, к государб-братцу. Могла ты и не быть — не важно.

— Да как же с государем-то тебе толковать? Разъяснить ему что, помочь. Вставать-то ему самому трудненько.

— Прихворнул что ли?

— Да как сказать. Иоанн Алексеевич видеть хуже стал. Рука еще… После удара плетью висит. Иной раз за него и подпись положить приходится. Что ты, Юшков? Что тебе? Видишь, с государыней-царевной занята — позже придешь. Пошлю за тобой. Иди, иди.

— Это и есть твой управляющий, царица?

— Что — мой? Слыхала ль о нем что, государыня-царевна? Не верь ничему, ни Боже мой, не верь. У нас ведь соврут, дорого не возьмут. Честного человека обнесут, не отмоешься.

— А с чего говорить-то людям? Невелика птица, чтоб о нем в теремах толковали.

— Истинно так, истинно так, государыня-царевна. Мне-то без него, как без рук. Сама видишь, одряхлел государь то мой, совсем одряхлел. О чем ни позаботиться, все Юшков делает. За дочками и то смотрит.

— И собой хорош. Белый. Румяный. Глаза что твои васильки. Видеть-то хорошо видит?

— Что твой сокол, государыня-царевна.

— Тогда живи — не тужи, царица Прасковья Федоровна. Ты, никак, опять в тягости, аль обозналася я?

— Господь благословил.

— Воистину. Что ж, я пойду, а ты государя, смотри, не разбуди. Задремал он — что его беспокоить.

6 января (1694), на Святое Богоявление, Крещение Господа и Спаса нашего Иисуса Христа, на иорданном освящении воды в Москве-реке присутствовал царь Петр Алексеевич в порфире и диадиме. Для смотрения иноземцам было отведено обычное место на кремлевской стене, около Тайницкой башни. Смотрели оттуда на Водосвятие одни Донские казаки.

— Ничего сделать, Софьюшка, нельзя. Не может братец Иоанн Алексеевич в иорданном крестном ходе идти. Слаб больно, да и засыпает на ходу.

— Как засыпает? Почему?

— Кто скажет, царевна-сестрица. Лекарю мы с тобой не поверим, а так со стороны — дряхлеет Иванушка, день ото дня дряхлеет.

— Уж не опаивают ли его? Как такое быть может — дочки одна за другой родятся, а отца ноги не носят. Вон опять Прасковья Федоровна царевну принесла, еще одну Прасковьюшку.

— Что тебе сказать, Софья Алексеевна, и того не исключить. Не верю я Прасковье Федоровне, ни в чем не верю. Она к Петру Алексеевичу так и ластится, так и ластится. Наталья Кирилловна и то царицу на место поставить пожелала. Мало ли толки какие пойдут. Хватит одного управляющего салтыковского — Василия Юшкова.

— Вот она, значит, какая царица-то. Бойкая.

— Куда бойчее. Когда я братца государя навестить пришла, без памяти напугалася, что я с ним с глазу на глаз говорить могла. Все выведать, о чем речь шла, хотела. Не станет она братца-государя беречь, поверь моему слову.

— Должна! Слышь, Марфа Алексеевна, беспременно должна! Сама рассуди, без него у нас и подступу к престолу не будет.

— А делать что прикажешь? Она моего совета не примет, к тебе носа не покажет. Катерина с Марьюшкой свои гнездышки вьют, с Петром Алексеевичем, тем паче с Натальей Кирилловной отношения портить не станут. Федосья Алексеевна проста больно. Бесхитростна.

— Можно стороной дать Прасковье понять, что пропадет она без супруга-то. Петр Алексеевич ее всенепременно в глухомань какую зашлет, коли монастыря подходящего поблизости не отыщет. Царевнами ее заниматься нипочем не станет. Да на что они ему? У самого сестра есть. Глядишь, и Авдотья Федоровна исхитрится — дочку родит. Неужто человека такого не найдется? Должен найтись, слышишь, Марфа Алексеевна, должен.

— Подумаем. Может, Фекла наша кого найдет.

— А как Петр Алексеевич сыновьями своими озабочен? Двое — не один. С ними надежнее.

— Да никак. Внимания на мальцов не обращает. Коли с потешными не возится, у Анны Монсихи просиживает. С поля как есть, в грязи, в ботфортах замызганных так на крыльцо к ней и бежит. Иначе как «мин херц» не зовет. Послов к ней в дом водит.

— И ходят?

— Ходят до хозяйку похваливают. Им-то что за печаль. А вот наши молчать не могут. Слыхала ли, какую расправу над боярином князем Андреем Ивановичем Голицыным и его тещей учинили? К смертной казни за Монсиху боярыню Акулину Афанасьевну приговорили великие государи.

— И Иоанн Алексеевич подпись свою поставил?

— Он ли, Прасковья ли Федоровна за него аль кто другой, не разберешь. Сказано было, будто боярин и теща его про Петра Алексеевича неистовые слова говорили. За расправой дело и не стало. Андрей Иванович боярства лишился, в ссылку отправился. А Акулину Афанасьевну перед Стрелецким приказом на рундук поставили нижний и приговор прочитали смертный. А как старуха сомлела, водой окатили да милостиво объявили, что жить ей отныне и навечно в монастыре на Белоозере.

— Выходит, опять наказания чинить в Кремле стали.

— Всех не упомнишь, а кое-кого назову. Перед Московским Судным приказом били кнутом дворянина Семена Кулешова за ложные сказки. А Земского приказа дьяка Петра Вязмитина тем же на козла подняли и били батогами нещадно — своровал в деле. Страшнее всего Григорий Языков с площадным дьяком Яковом Алексеевым кричали — их на Ивановской площади батогами били. Кровищи, кровищи-то что было, ровно свинью зарезали.

— Языкова? Не родственника ли Ивана Максимовича? [136]За что его так-то?

— Фекла толковала, что родственник. Своровали они — записали задним числом лет за 15, поди. Думали, сойдет. Ан, попалися.

— Тут уж не бить нельзя. Везде вор плох, а в приказе — чума, как есть чума.

— Царица Наталья Кирилловна преставилась. Ой, батюшки — что-то теперь будет!

— А что быть должно, Фекла? Чего ты переполошилась? Лучше скажи, новость твоя верная?

— Куда вернее, государыня-царевна Марфа Алексеевна. Давай двери на переходы отворю, сама услышишь, как девки голосят.

— Ну, уж если девки!

— Все-то ты надо мной, царевна-матушка, насмехаешься! Да вон и царевна Федосья Алексеевна торопится. Запыхалась вся.

— Сестрица, Марфа Алексеевна…

— Дух переведи, Федосьюшка. Рассказать-то успеешь. Что содеялось, не отменится.

— Видать, Фекла тебе сказала.

— Бог с ней, с вестовщицей нашей. Что ты-то узнала?

— Сидели мы, как ты велела, у царицы Прасковьи Федоровны. Толковали, как ей царица выговорила, что с вечеру, после всенощной, не зашла к ней на кисель. Кисель больно хороший получился. Наталья Кирилловна даже повару гривенник за него на кухню послала.

— Сначала Фекла, теперь кисель. Ты, Федосья Алексеевна, с мыслями-то соберись. Нездоровилось царице али как? Чего говорила? На что жаловалася?

— Да ни на что не жалобилася. Сразу в одночасье завалилася. Подбежали к ней, а она уж и дух испустила. Посинела вся, захрипела и Богу душу отдала. Девки еще дивилися, как получилося. Ведь не старая еще. Может, и грузная, да не очень. Петра Алексеевича искать кинулися. Спасибо, неподалеку был. Прибежал — замертво около покойницы свалился. Одно твердит: матушка, родимая, светик мой ненаглядный, как же я без тебя. Царица Авдотья Федоровна вой завела — чуть что взашей не вытолкал. Всем молчать приказал. Сестру обнял. Так и стоят в покое. Любили, знать, покойницу, крепко любили.

— Кончила сказки рассказывать, Федосья Алексеевна? Теперь меня послушай. К Софье Алексеевне тотчас поедешь. Я не могу — вчерась была. Еще чего заподозрят. А ты не сразу к сестре, а в собор для начала. Панихиду закажи. С настоятельницей, с черничками словом перемолвись, а уж там, на обратном пути, к Софье загляни. Расскажи ей про то, как сынок по матушке родимой убивается, а что теперь у сынка руки развязаны. Думать надо, чего делать начнет. Сложа руки сидеть не будет. До той поры матушки не хотел огорчать, плачей ее боялся, а теперь вовсю развернется.