Цеикс, тревожимый ужасом тайных, чудесных видений,
Был готов испытать прорицанье Кларийского бога —
В Дельфы же путь заграждали Форбас и дружины флегиан.
Он приходит к своей Гальционе, верной супруге,
Ей сказать о разлуке… сказал… ужаснулась, и хладом
Грудь облилася, бледность ланиты покрыла, слезами
Очи затмились, трикраты ответ начинала — трикраты
Скованный горем язык изменял; наконец возопила,
Частым рыданием томно-печальную речь прерывая:
«Милый супруг мой, какою виной от себя удалила
Я твое сердце? Ужели не стало в нем прежней любови?
Ты равнодушно теперь покидаешь свою Гальциону;
Путь выбираешь дальнейший; я уж милей в отдаленье.
Странствуй ты по земле — тогда бы сердце не знало
Страха в печали; была бы тоска без заботы… но моря,
Моря страшусь; ужасает печальная мрачность пучины;
Волны — я зрела вчера — корабельны обломки носили;
Здесь не раз на гробницах пустых имена я читала.
Друг, не вверяйся надежде бесстрашного сердца; не льстися
Дружбой родителя, бога Эола, могущего силу
Ветров смирять и море по воле мутить и покоить.
Раз овладевши волнами, раскованны ветры не знают
Буйству границ; и земля и моря им покорны; сгоняют
Тучи на небо и страшным огнем зажигают их недра.
Ах! чем боле их знаю (а знать их должна; я младенцем
Часто в жилище отца их видала), тем боле страшусь их.
Если ж ни просьбы, ни слезы мои над тобою не властны,
Если уж в море далекое должно, должно пускаться,
Друг, возьми с собою меня: мы разделим судьбину;
Зная, чем стражду, менее буду страдать; что ни встретим,
Всё заодно; без разлуки неверным волнам предадимся».
Тронутый жалобной речью супруги, сын Люциферов
Долго безмолвствовал, в сердце тая глубокое горе.
Но, постоянный в желанье, он вверить своей Гальционы
Вместе с собой произволу опасного моря не смеет.
Хочет ее убедить ободрительным словом… напрасно!
Нет убежденья печальной душе. Наконец он сказал ей:
«Долго разлука и краткая длится; но я Люцифером
Светлым клянусь возвратиться, если допустит судьбина,
Прежде чем дважды луна в небесах совершиться успеет».
Сим обетом надежду на скорый возврат ожививши,
Он повелел спустить на волны ладью и, не медля,
Снасти устроить и всё изготовить к далекому бегу.
Видит ладью Гальциона и, вещей душой предузнавши
Будущий рок, содрогнулась, слезы ручьем полилися;
Нежно прижалась к супругу лицом безнадежно печальным;
Томно шепнула: «прости!» — и пала без чувства на бреге.
Медлит унылый супруг; но пловцы уж рядами взмахнули
Весла, прижав их к могучим грудям, и согласным ударом
Вспенили влагу. Тронулось судно. Она отворила
Влажные очи и видит его у кормы… Удаляясь,
Знаком прощальным руки он последний привет посылает;
Тем же знаком она отвечала. Дале и дале
Берег уходит, и очи лица распознать уж не могут;
Долго, долго преследует взором бегущее судно;
Но когда и оно в отдаленье пространства пропало,
Силится взором поймать на мачте играющий парус;
Скоро и парус пропал. И безмолвно в чертог опустелый
Тихо пошла Гальциона и пала на одр одинокий…
Ах! и чертог опустелый, и одр, и все раздражало
Грустное сердце, твердя о далекоплывущем супруге.
Судно бежит. Вдруг ветер шатнул неподвижные верви;
Праздные весла к бокам ладии прислонив, корабельщик
Волю дал парусам и пустил их свободно по мачте:
Полные ветром попутным, шумя, паруса натянулись.
Море браздя, половину пути уж ладья совершила;
Берег повсюду равно отдален, повсюду невидим.
Вдруг перед ночью надулися волны, море белеет;
Сильный порывистый ветер внезапно ударил от юга.
«Свить паруса!» — возопил ужаснувшийся кормщик… напрасно!
Ветра могучий порыв помешал повеленье исполнить;
Шумом ревущей волны заглушило невнятное слово.
Сами гребцы на работу бегут; один убирает
Весла, другой чини́т расколовшийся бок, тот исторгнуть
Силится парус у ветра; а тот, из ладьи выливая
В трещины бьющую воду, волны волнам возвращает.
Всё в беспорядке, а буря грозней и грозней; отовсюду
Ветры, слетаяся, бьются, и море, вздымаяся, воет;
Кормщик бодрость утратил, и сам, признавая опасность,
Где они, что им начать, от чего остеречься, не знает.
Властвует буря, ничтожны пред нею искусство и опыт;
Вихорь, вопли гребцов, скрыпенье снастей, непрерывный
Плеск отшибаемых волн и гром отовсюду… ужасно!
Воды буграми, и море то вдруг до самого неба
Рвется допрянуть и темные тучи волнами обрызгать;
То, подымая желтый песок из глубокия бездны,
Мутно желтеет; то вдруг чернее стигийския влаги;
То, опадая и пеной шипящей разбившись, белеет.
Мчится трахинское легкое судно игралищем бури;
Вдруг возлетит и как будто с утесистой горной стремнины
Смотрит в глубокий дол, в глубокую мглу Ахерона;
Вдруг с волной упадет и, кругом взгроможденному морю,
Видит как будто из адския бездны далекое небо.
Страшно гремит ладия, отшибая разящие волны:
Так раздаются удары в стене, тяжелым тараном
Глухо разимой иль брошенным тяжким обломком утеса.
Словно как пламенный лев свирепеет, теснимый ловцами,
Бешен встает на дыбы и грудью кидается в копья:
Так яримая ветром волна, бросаясь на мачты,
Судно грозится пожрать и ревет, над ним подымаясь.
Киль расшатался; утратив защиту смолы, раздалися
Бренные сшивы досо́к, и вторглась губящая влага;
Вдруг облака, расступившись, дождем зашумели; казалось,
Небо упало на море и море воздвиглося к небу.
Взмокли все паруса, смешались с водами пучины
Воды небес, и казалось, что звезды утратило небо.
Темную ночь густила темная буря; но часто
Молнии быстрым, излучистым блеском, летая по тучам,
Ярко сверкали, и бездна морская в громах загоралась.
Вдруг поднялся и бежит, раскачавшись, ударить на судно
Вал огромный. Подобно бойцу-великану, который
Дерзко не раз набегал на раскат осажденного града,
Сбитый, снова рвался, наконец, окрыляемый славой,
Силой взбежал на вершину стены один из дружины:
Так посреди стесненных валов, осаждающих судно,
Все перевыся главой, воздвигся страшный девятый;
Хлещет, бьет по скрыпучим бокам ладии утомленной,
Рвется, ворвался и вдруг овладел завоеванным судном.
Волны частью толпятся на приступ, частью вломились;
Все трепещет, как будто во граде, когда уж в проломы
Бросился враг и стена за стеною, гремя, упадает;
Тщетно искусство; мужество пало; мнится, что с каждой
Новой волною новая страшная смерть нападает.
Нет спасенья! тот плачет; тот цепенеет; тот мертвым
В гробе завидует; тот к богам посылает обеты;
Тот, напрасно руки подъемля к незримому небу,
Молит пощады; тот скорбит об отце, тот о брате,
Тот о супруге и чадах, каждый о том, что покинул;
Цеикс о милой своей Гальционе: одной Гальционы
Имя твердит он, тоскует по ней, но, тоскуя, утешен
Тем, что она далеко; хотел бы к домашнему брегу
Раз оглянуться, раз хотел бы лицом обратиться
К милому дому… но где же они? разъяренная буря
Все помутила; сугубою мглою черные тучи
Небо всё обложили, и ночь беспредельная всюду.
Вихорь вдруг налетел… затрещав, подломилась и пала
Мачта за край, и руль пополам. И, встав на добычу,
Грозен, жаден, смотрит из бездны вал-победитель.
Тяжкий, словно Афос, могучей рукою с подошвы
Сорванный, словно Пинд, обрушенный в бездну морскую,
Он повалился. Корабль, раздавленный падшей громадой,
Вдруг потонул. Одни из пловцов, захлебнувшись
В вихре пенных валов, не всплыли и разом погибли;
Часть за обломки ладьи ухватились. Цеикс руками,
Некогда скипетр носившими, стиснул отбитую доску;
В помощь отца, в помощь Эола, водою душимый,
Часто зовет он, но чаще зовет свою Гальциону;
С нею мысли и сердце; жаль ее, а не жизни;
Молит он волны: тело его до очей Гальционы
Милых донесть, чтоб родная рука его схоронила;
Он утопает, но только что волны дыханье отпустят,
Он Гальциону зовет, он шепчет водам: «Гальциона!»
Вдруг горой набежала волна, закипела и, лопнув,
Пала к нему на главу и его задавила паденьем…
Мраком задернувшись, в оную ночь был незрим и незнаем
Светлый Люци́фер: невластный покинуть вершины Олимпа,
Он в высоте облаками закрыл печальные очи.
Тою порою Эолова дочь, об утрате не зная,
Ночи свои в нетерпенье считает, готовит супругу
Платья, уборы готовит себе, чтоб и ей и ему нарядиться
В день возврата, ласкаясь уже невозможным свиданьем.
Всех богов призывая, пред всеми она зажигает
Жертвенный ладан, Юнону ж богиню усерднее молит,
Молит, увы! о погибшем, навек невозвратном супруге;
Молит, чтоб он был здоров, чтоб к ней возвратился, чтоб, верный,
Сердца не отдал другой… из стольких напрасных желаний
Только последнее слишком, слишком исполнено было.
Но мольбы Гальционы о мертвом тревожат Юнону:
Жертву и храм оскверняет рука, посвященная тени.
«Вестница воли богов (сказала Юнона Ириде),
Знаешь, где Сон обитает, безмолвный податель покоя.
К этому богу лети от меня повелеть, чтоб, не медля,
В образе мертвого Цеикса призрак послал Гальционе
Истину ей возвестить». Сказала… Ирида, в одежде
Яркостью красок блестящей, дугой в небесах отразившись,
Быстро порхнула к обители бога, в скалах сокровенной.
Есть в стороне киммериян пустая гора с каменистой
Мрачной пещерой; издавна там Сон обитает ленивый.
Там никогда — ни утром, ни в полдень, ни в пору заката —
Феб не сияет; лишь тонкий туман, от земли подымаясь,
Влажною стелется мглой, и сумрак сомнительный светит.
Там никогда будитель пернатых с пурпуровым гребнем
Дня не приветствует криком, ни пес — сторожитель молчанья
Лаем своим не смущает, ни говором гусь осторожный;
Там ни птицы, ни зверя, ни легкой ветки древесной
Шорох не слышен, и слова язык человечий не молвит;
Там живет безгласный Покой. Из-под камня сочася,
Медленной струйкой Летийский ручей, по хрящу пробираясь,
Слабым, чуть слышным журчанием сладко наводит дремоту;
Вход пещеры обсажен цветами роскошного мака
С множеством трав: из них усыпительный сок выжимая,
Влажная Ночь благодатно кропит им усталую землю.
В целом жилище нет ни одной скрыпучия двери,
Тяжко на петлях ходящей, нет на пороге и стража.
Одр из гебена стоит посредине чертога, задернут
Темной завесой; наполнены пухом упругим подушки.
Бог, разметавшись на ложе, там нежит расслабленны члены.
Ложе осыпав, Сны бестелесные, легкие Грезы
Тихо лежат в беспорядке, несчетны, как нивные класы,
Листья дубрав иль песок, на бреге набросанный морем.
Входит в пещеру младая богиня, раздвинув рукою
Вход заслонявшие Сны. Сиянье небесной одежды
Быстро темный чертог облеснуло. Встревоженный блеском,
Бог медлительно поднял очи и снова закрыл их;
Силится встать, но слабость голову сонную клонит;
Нехотя он приподнялся; шатаясь, оперся на руку;
Встал. «Зачем ты?» — спросил он богиню. Ирида сказала:
«Сон, живущих покой! о Сон, божество благодати!
Мир души, усладитель забот, усталого сердца
Нежный по тяжких трудах и печалях дневных оживитель,
Сон! повели, чтоб Мечта, подражатель обманчивый правде,
В город Ираклов Трахины под видом царя полетела
Там сновиденьем погибель супруга явить Гальционе.
Так повелела Юнона». Окончив, Ирида младая
Бога покинуть спешит: невольно ее покоряла
Сонная сила, и тихо кралось в нее усыпленье.
Снова лазурью по радуге светлой она полетела.
Бог из несметного роя им порожденных видений
Выбрал искусника, всех принимателя видов Морфея:
Выдумщик хитрый, по воле во всех он является лицах,
Всё выражает: и поступь, и телодвиженья, и голос,
Даже все виды одежд и каждому свойственны речи;
Но способен он брать лишь один человеческий образ.
Есть другой — тот является птицей, зверем, шипящим
Змеем, слывет на Олимпе Икелос, а в людях Фоветор.
Третий, мечтательный Фа́нтазос, дивным своим дарованьем
В камни, волны, пригорки, пни, во все, что бездушно,
С легкостью быстрой влетает. Они царям и владыкам
Чудятся ночью; другие ж народ и гражда́н посещают.
Бог, миновав их, из легкого сонмища вызвал Морфея
Волю Ириды свершить; потом, обессилен дремотой,
Голову томно склонил и в мягкий пух погрузился.
Тихо Морфей на воздушных, без шороха веющих крыльях
Мраком летит; он, скоро полет соверша, очутился
В граде Гемонском, и крылья сложил, и Цеиксов образ
Принял: бледен, подобно бездушному, наг, безобразен,
Он подошел к одру Гальционы; струею лилася
Влага с его бороды; с волос бежали потоки.
К ложу тихо склонившись лицом, облитым слезами,
Он сказал: «Я Цеикс; узнала ль меня, Гальциона?
Смерть ужель изменила меня? — Всмотрися — узнаешь;
Или хоть призрак супруга вместо супруга обнимешь.
Тщетны были моленья твои, Гальциона: погиб я.
В море Эгейском южный порывистый ветер настигнул
Нашу ладью, и долго бросал по волнам, и разрушил.
Мне в уста, напрасно твое призывавшие имя,
Влага морская влилась. Не гонец пред тобой, Гальциона,
С вестью неверной; не слуху неверному ныне ты внемлешь:
Сам я, в море погибший, тебе повествую погибель.
Встань же, вдова; дай слез мне, оденься в одежду печали.
О! да не буду я в Тартаре темном бродить неоплакан!»
Так говорил Морфей, и голос его был подобен
Голосу Цеикса; очи его непритворно слезами
Плакали; даже и руки свои простирал он как Цеикс.
Тяжко во сне Гальциона рыдала; сквозь сон протянула
Руки; ловит его, но лишь воздух пустой обнимает.
«Стой! — она возопила. — Помедли, я за тобою».
Собственный голос и призрак ее пробудили; вскочила
В страхе; ищет, очами кругом озираясь, тут ли
Виденный друг?.. На крик ее прибежавший невольник
Подал светильник — напрасно! нигде его не находит.
С горя бьет себя по лицу, раздирает одежду,
Перси терзает и рвет на главе неразвитые кудри.
«Что с тобой, Гальциона?» — спросила кормилица в страхе.
«Нет Гальционы, — она возопила, — нет Гальционы!
С Цеиксом вместе она умерла; оставь утешенье;
Он погиб: я видела образ его и узнала.
Руки простерла его удержать, напрасно — то было
Тень; но тень знакомая, подлинный Цеиксов образ.
Правда, почудилось мне, что в милом лице выражалось
Что-то чужое, не прежнее: прелести не было прежней.
Бледен, наг, утомлен, с волосами, струящими влагу,
Мне привиделся Цеикс, и там стоял он, печальный!
Вот то место… (и мутно глаза привиденья искали).
Друг! Не того ли страшилося вещее сердце, когда я
Так молила тебя остаться и ветрам не верить?
К смерти навстречу спешил ты… почто ж Гальциону
Здесь ты покинул? Вместе нам все бы спасением было.
Ах! тогда ни минуты бы жизни розно с тобою
Я не утратила: смерть постигла бы нас неразлучных.
Ныне ж в отсутствии гибну твоею погибелью; море
Все мое лучшее, всю мою жизнь в тебе погубило.
Буду безжалостней самого моря, если останусь
Тяжкую жизнь влачить, терпя нестерпимое горе.
Нет! не хочу ни терпеть, ни тебя отрекаться, о милый,
Бедный супруг мой; все разделим; пускай нас в могиле
Если не урна одна, то хоть надпись одна сочетает;
Розно прахом, будем хотя именами не розно».
Тут умолкла: печаль оковала язык, и рыданье
Дух занимало, и стоны рвалися из ноющей груди. —
Было утро; она повлеклася на тихое взморье,
К месту тому, откуда вслед за плывущим смотрела.
Там стояла долго: «Отсюда ладья побежала;
Здесь мы последним лобзаньем простились». Так повторяя
Прошлое думою, взор помраченный она устремляла
В даль морскую. Вдали, на волнах колыхаясь, мелькает
Что-то, как труп, — но что? Для печального взора не ясно.
Ближе и ближе, видней и видней; уже Гальциона
Может вдали распознать плывущее мертвое тело.
Кто бы ни был погибший, но бурей погиб он; и горько
Плача об нем, как бы о чужом, она возопила:
«Горе, бедный, тебе! и горе жене овдовевшей!»
Тело плывет, а сердце в ней боле и боле мутится.
Вот уж у брега; вот и черты различает уж око.
Смотрит… Кто ж? Цеикс. «Он! — возопила терзая
Перси, волосы, платье. С берега трепетны руки
К телу простерла. — Так ли, мой милый, так ли, несчастный,
Ты возвратился ко мне?..» В том месте плотина из камня
Брег заслоняла высокой стеной от приливного моря,
В бурю же ярость и силу напорной волны утомляла.
С той высокой стены в пучину стремглав Гальциона
Бросилась… Что же? о чудо! она взвилась, и над морем,
Воздух свистящий внезапно-расцветшим крылом разбивая,
Вдоль по зыбучим волнам полетела печальною птицей.
Жалобно в грустном полете, как будто кого прикликая,
Звонким щелкая носом, она протяжно стенала;
Прямо на труп охладелый и бледный она опустилась;
Нежно безгласного юным крылом обняла и как будто
Силилась душу его пробудить безответным лобзаньем.
Был ли чувствителен Цеикс, волны ль ему, колыхаясь,
Подняли голову, — что бы то ни было — он приподнялся.
Скоро, над их одиночеством сжалясь, бессмертные боги
В птиц обратили обоих; одна им судьба; и поныне
Верны бывалой любви; и поныне их брак не разорван.
Поздней зимней порою семь дней безбурных и ясных
Мирно, без слета сидит на плавучем гнезде Гальциона;
Море тогда безопасно; Эол, заботясь о внуках,
Ветры смиряет, пловца бережет, и воды спокойны.
