Не знаю, с чего лучше начать. Рассказывать обо всем по порядку, да только рассказ ли это? Может, лучше описать, как все это видится мне на расстоянии, спустя годы, и еще со слов Леоноры или самого Эдварда?

Да я, пожалуй, представлю на неделю-другую, что сижу у камина в загородном доме. Напротив меня — милая, близкая мне душа. Я рассказываю в полголоса, вдали плещется море, и где-то высоко в горах ночной могучий ветер разгоняет облака, чтоб звезды ярче сияли. Время от времени мы прерываем беседу, подходим к открытой двери, смотрим на огромную тяжелую луну и в унисон восклицаем: «Надо же, почти такая же яркая, как в Провансе!» Потом, вздохнув, снова усаживаемся у камина — увы, до Прованса отсюда далеко, и это печально: ведь в Провансе самые грустные истории звучат весело. Взять прискорбнейшую легенду о Пэре Ведале. [13]Помню, два года назад мы с Флоренс ехали на машине из Биаррица в La Tour, что на вершине Montagne Noir. Там посреди изрезанной оврагами долины вздымается огромная гора — Черная гора, Montagne Noir, и на самом верху располагаются четыре замка — их называют «Башней», по-французски La Tour. И еще, по этой долине, которая служит своеобразным мостом между Францией и Провансом, дует мистраль, причем такой неодолимой силы, что кажется, серебристо-серые кроны оливковых деревьев вовсе не листья, а женские волосы, разметавшиеся от ветра, а кустики розмарина, укрывшиеся в щелях скальной породы с подветренной стороны, чтоб, не дай бог, не лишиться корней и уцелеть, видятся издали клочками разноцветной ткани.

В Ла-Тур мы, конечно, поехали потому, что так захотелось Флоренс. Представляете, эта яркая личность помимо своих стэмфордских и коннектикутских корней и всего прочего была еще и выпускницей Вассара. [14]Не знаю, как ей это удалось — маленькой певунье. Уж и говорлива она была! Помню, устремит глаза вдаль — не подумайте, ничего романтического в ее взгляде не было и в помине, то есть я хочу сказать, она вовсе не производила впечатление человека с поэтической фантазией или того, кто видит тебя насквозь, потому что она вообще на тебя не смотрела! Так вот, вперит свой взор вдаль, поднимет вверх одну ручку, словно заранее отметает любое возражение — и если уж на то пошло, и замечание тоже, и разливается соловьем. Все-все расскажет, милочка! И про Уильяма Молчуна, [15]и про Густава Златоуста, [16]и про платья парижанок, и про то, что бедняки носили в 1337 году, и про Фантен-Латура, [17]и про фирменный поезд Париж — Лион — Средиземноморье с купе «люкс», и про то, зачем надо сойти в Тарасконе и пройти по подвесному, открытому всем ветрам мосту через Рону, если хочешь еще раз увидеть Бокэр. [18]

Как вы понимаете, нам увидеть Бокэр вблизи еще раз не довелось. Да, неописуемый Бокэр с высокой белой треугольной башней, похожей на тончайшую иглу, и высотой почти с Флэтайрон, [19]что между Пятой авеню и Бродвеем. Как сейчас помню — серые стены замка далеко вверху, на площадке четыреста на двести квадратных метров, сплошь в голубых ирисах под высокими гордыми пиниями. Да, что может быть красивее итальянской пинии!..

Вообще-то мы никуда никогда не возвращались. Ни в Гейдельберг, ни в Гамельн, [20]ни в Верону, ни в Мон-Мажор, ни даже в Каркассонн. [21]Мы, конечно, говорили о том, что хорошо бы вернуться, но, сдается мне, Флоренс вполне хватало одного раза. Она сразу схватывала все детали — с ее наметанным глазом это было не трудно.

К сожалению, я этим похвастаться не могу, и поэтому мир для меня полон уголков, куда мне хочется вернуться. Еще раз увидеть города под белым ослепительным солнцем. Еще раз полюбоваться пиниями на фоне голубого неба. Еще раз всмотреться в резьбу и рисунки по краям фронтонов — оленей и алые цветы. Еще разочек попытаться различить на самом верху уступчатого конька храма малюсенькую фигурку святого. Еще раз пройтись вдоль серовато-розовых палаццо в прибрежных средиземноморских городах между Ливорно и Неаполем. Все это промелькнуло перед нами с быстротой звука, нигде мы ни разу не задержались, так что мир представляется мне разноцветными стеклышками калейдоскопа. Будь все иначе, мне, возможно, сейчас было бы за что зацепиться.

Что это — лирическое отступление? Не знаю, что и ответить. А ты, сидящий напротив благодарный слушатель, что скажешь? Увы, ты всегда молчишь. Словечка не проронишь. А я стараюсь, как могу, объяснить тебе, как мы с Флоренс жили и какая она. О, это была яркая личность! А как она танцевала! Кружила себе и кружила по бальным залам замков, странам и континентам, салонам модисток, курортам Ривьеры. Как веселый солнечный зайчик на потолке, отраженный поверхностью воды. А моим жизненным предназначением было не дать этому лучику умереть. Однако сделать это было так же не просто, как поймать рукой солнечный зайчик. Причем тянулось это годами!

У теток Флоренс вошло в привычку говорить, что во всей Филадельфии не сыщется большего лентяя, чем я. (В Филадельфии эти дамы отродясь не бывали и, как уроженки Новой Англии, мерили все на свой аршин.) Знаете, о чем они меня сразу же спросили, когда я впервые появился с визитом в их доме — старинном деревянном особнячке в колониальном стиле под высокими вязами с зубчатой листвой? Вместо вежливой фразы «Как вы поживаете?» я услышал вопрос: «А чем вы, собственно, молодой человек, занимаетесь?» А я ничего тогда не делал. Наверное, нужно было чем-то заняться, но я не чувствовал никакого призвания. Да и что с того? Я просто вошел в дом и спросил Флоренс. Первый раз я случайно увидел ее на Фортингс-стрит, то ли на Браунинговском вечере, [22]то ли где-то рядом — в то время там еще были жилые дома, а не только офисы, как нынче. Не помню, по каким делам я был тогда в Нью-Йорке, как оказался на благотворительном чаепитии. Да и Флоренс, мне кажется, была не любительница коллективных штудий за чашкой чаю. Во всяком случае, даже тогда в таком месте было трудно повстречать выпускницу Покипси. Я подозреваю, что Флоренс просто захотелось немножко повысить культурный уровень магазинной толпы — показать класс, что называется, блеснуть. Интеллектуально, разумеется. Она всегда радела за человечество, стремилась сделать его более цивилизованным. Бедная моя лапочка, как она, помню, часами толковала Тедди Эшбернаму о разнице между полотном Франса Хальса и картиной Воувермана [23]и о том, почему статуи домикенского периода имеют кубическую форму. Интересно, что он при этом чувствовал? Может, он был ей благодарен?

Во всяком случае, я-то уж точно. Видите ли, у меня не было большей заботы, большего желания, чем занимать головку бедняжки Флоренс такими материями, как раскопки на Кноссе и интеллектуальная духовность Уолтера Пейтера. [24]Понимаете, я вынужден был держать ее в этих рамках, иначе бы ей конец. Дело в том, что меня серьезно предупредили: если она, не дай бог, перевозбудится или ее эмоциональное равновесие будет чем-то нарушено, ее сердечко попросту перестанет биться. И на протяжении всех двенадцати лет я вынужден был следить за каждым словом, оброненным невзначай в беседе, и моментально парировать его тем, что англичане называют «всякой всячиной», — лишь бы подальше от опасных тем любви, бедности, преступлений, веры и всего остального. Да, именно такой совет дал мне самый первый врач, который пользовал нас сразу после того, как Флоренс несли на руках от корабля до пристани в Гавре. Боже правый, неужели все эти врачи такие шарлатаны? А может, их всех на земле от первого до последнего объединяет особое чувство братства?.. Тут хочешь не хочешь, задумаешься о старине Пэре Ведале.