Неужели нет на земле райского уголка, где под шепот оливковых деревьев ты можешь разлечься в свое удовольствие в тенистой прохладе, оставшись наедине с любимым человеком, делая, что душа пожелает? Неужели жизнь человеческая всегда такая, как наша, — жизнь так называемых «приличных» людей, — Эшбернамов, Дауэллов, Раффордов? Как есть сломанная жизнь, суетная, мука мученическая, рутина, прерываемая лишь визгом, помешательством, смертью, страданием? Кто же, черт побери, ответит?
Под занавес семейная трагедия Эшбернамов всё больше походила на идиотский спектакль. Ни та, ни другая женщина не отдавала отчета в своих намерениях. Один Эдвард держался абсолютно четкой позиции — жаль только, что большую часть времени он был пьян. Но, независимо от состояния, в котором он находился, пьяный ли, трезвый, он не отступал от того, чем руководствовался, — от приличий и семейной традиции. Нэнси Раффорд следует отправить в Индию, и она не должна больше слышать от него никаких любовных признаний. Значит, так тому и быть: Нэнси Раффорд отправили в Индию, и больше она ни словечка не услышала от Эдварда Эшбернама.
Так предписано общественной моралью, и она в целом соответствовала укладу дома Эшбернамов. Больше скажу: она доказала свою состоятельность для большинства членов общества. Работая медленно, но верно, правила и традиции, по-моему, обеспечивают воспроизводство людей нормального типа — а гордых, решительных, нестандартных стирают в порошок.
Человеком заурядным был и Эдвард, но он был слишком сентиментален и не понимал, что обществу сентименталисты не нужны. То же самое Нэнси: она замечательный человек, но «с приветом». А общество не нуждается в людях «с приветом», какими бы редкими личностями они ни были. Вот и получается, что Эдварда и Нэнси вывели из игры, а Леонора живет себе, как все нормальные люди, — вышла замуж за нормального послушного кролика. Кто же еще Родни Бейхем, как не кролик? По слухам, Леонора родит через три месяца.
А ярких этих личностей больше нет: те двое, чьи души были дороги мне больше всего на свете, — неотразимые, страстные, — погасли, как две звезды. Для них это, безусловно, к лучшему. Представьте, что сталось бы с Эдвардом, если бы Нэнси добилась своего и стала бы жить с ним? Что сталось бы с самой Нэнси? Ведь она умела быть жестокой — по-настоящему жестокой, когда ей хотелось заставить близких людей страдать. Да-да, ей доставляло удовольствие видеть, как страдает Эдвард. Уж, поверьте, она его помучила.
Господи, как же она его мучила! На пару с Леонорой они преследовали беднягу, живьем сдирая с него кожу, — почище любого хлыста. Клянусь, у него мозг разве что не кровоточил — вот как ему было плохо. Я так и вижу, как он стоит, обнаженный по пояс, ладони с растопыренными пальцами выставил вперед, словно защищаясь от невидимых ударов, и с него свисают клочья мяса. Ей-богу, не преувеличиваю — мне действительно за него больно. Получается, что Леонора и Нэнси сошлись, чтоб сотворить, во имя человечества, казнь над жертвой, оказавшейся у них в руках. Они словно вдвоем захватили индейца из племени апачей и крепко привязали его к столбу. Каким только пыткам они его не подвергали!
По ночам он слышал за стенкой их нескончаемые разговоры: он лежал, обезумев, весь в поту, пытаясь забыться с помощью вина, а голоса всё жужжали и жужжали не умолкая. А наутро к нему приходила Леонора и объявляла результаты ее с Нэнси переговоров. И так день за днем.
Точно судьи, они обсуждали, какой приговор следует вынести преступнику. Как стервятники, они кружили над распластавшимся в могильной яме телом.
Причем Леонора не больше виновата, чем девочка, — из них двоих она была просто более активной. Абсолютно нормальная женщина, как я уже сказал. То есть в нормальных условиях ее желания полностью совпадали с ожиданиями, которые питает общество относительно здоровых своих членов. Дети, приличия, устойчивое благосостояние — вот о чем мечтала Леонора. Она всеми фибрами души противилась пустой трате денег, — пределом же ее мечтаний было соблюдение приличий. Даже тот факт, что все без исключения признавали ее красивой, тоже доказывал ее абсолютную бесспорную «нормальность». Однако я вовсе не хочу сказать, что в той совершенно ненормальной обстановке она повела себя корректно. Мир вокруг сошел с ума, и она, точно заразившись всеобщим помешательством, сама стала как безумная — воплощенная фурия, злодейка. А чему удивляться? Кажется, нормальный, твердый, гладкий металл — сталь. Но стоит раскалить его в огне, как он краснеет, размягчается, теряет ковкость. Накалите его при еще более высокой температуре, и он расплавится, станет жидким. Примерно это же произошло с Леонорой. Она была создана для нормальной жизни, а нормальная жизнь — это когда Родни Бейхем тайно снимает в Портсмуте квартиру для любовницы, наезжая в Париж и Будапешт.
Судьбе же было угодно свести Леонору с Эдвардом и девочкой, и от такого соседства она попросту сломалась. Все чаще посещали ее небывалые, очень странные и некрасивые желания. В какой-то момент ей страшно захотелось отомстить. И она начала изводить Нэнси долгими ночными разговорами, а днем принималась за Эдварда. Впрочем, тот больше молчал. Только один раз он дал промашку и тем самым подписал себе приговор. И как это только так случилось? Видно, хватил в тот день лишку виски.
Она ведь все время приставала к нему с вопросом: чего он добивается? Чего хочет? Чего? И он всегда отбояривался: «Я тебе уже сказал». Имея в виду, что он уже раз объявил о своем намерении отправить Нэнси к отцу в Индию. Как только получит от него телеграмму, подтверждающую согласие принять дочь. Но один раз он дал промашку. Когда в сотый раз Леонора задала ему извечный вопрос, он ответил, что самое заветное его желание — это снова взять себя в руки и заняться своими привычными делами, — знать бы только, что разлученная с ним девочка, за пять тысяч миль от него, по-прежнему его любит! Больше ему ничего не нужно. Большего у Бога он не просит. Одно слово — сентименталист.
Стоило Леоноре это услышать, она поклялась, что не допустит, чтобы девочка уехала за пять тысяч миль и продолжала любить Эдварда. И вот что она придумала. Она продолжала твердить, что девочка должна принадлежать Эдварду, что сама она подаст на развод и добьется у Рима расторжения брака. Но при этом она считала своим долгом предупредить девочку о том, что за чудовище этот Эдвард. Она рассказала ей про Ла Дольчиквиту, миссис Бейзил, Мейзи Мейден — даже про Флоренс. Поделилась муками, которые она перенесла за долгие годы жизни с человеком, которого иначе как бешеным, суровым, тщеславным, невоздержанным, высокомерным и чудовищно блудливым не назовешь. Стоило Нэнси услышать о несчастьях, постигших тетю, — а в ее глазах Леонора опять превратилась в тетушку, — как, недолго думая, с жестокостью, свойственной молодости, и чувством солидарности, порой вспыхивающим между женщинами, девочка всё про себя решила. А тетя продолжала твердить: «Спаси Эдварда, спаси ему жизнь. Ему нужно только одно — немного твоего тепла. Потом ты ему наскучишь, как многие до тебя. Но сейчас ты должна спасти его».
И все это время несчастный прекрасно знал о том, что происходит в доме, — у близких людей, живущих вместе, поразительное чутье. Но он палец о палец не ударил, чтобы помочь себе, сказать хоть слово в свою защиту. Нет, — ему вполне хватало надежды на то, что девочка будет продолжать любить его и на расстоянии пяти тысяч миль, — при этом условии он останется достойным членом общества. Так вот, и с этой последней его надеждой они вдвоем решили покончить.
Я уже рассказывал, как однажды ночью Нэнси появилась в его спальне. Большей муки бедняга не испытал за всю свою жизнь. Он вдруг увидел ее в ногах своей постели — вокруг царил полумрак: картина эта навсегда врезалась ему в память. После он уже сказал мне, что на всем лежал какой-то мутный зеленоватый отсвет — возможно, столбики кровати, обрамлявшие ее фигуру, точно портретная рамка, отбрасывали зеленоватую тень. Она строго, не дрогнув, посмотрела ему прямо в глаза и сказала: «Я готова стать вашей — спасти вам жизнь».
