Еще месяц назад я ничего, можно сказать, не знал об Эдварде Ф. Эшбернаме, кроме инициалов Э.Ф.Э. на десятках чемоданов и чемоданчиков из превосходной свиной кожи. Обтянутые кожей, как перчаткой, ящики под пистолеты, коробки под воротнички, рубашки, приборы с письменными принадлежностями, дорожные несессеры ровно на четыре флакона с лекарствами; круглые шляпные коробки, высокие «пеналы» под охотничьи шлемы. Сколько ж надо было освежевать бешеных свиней, [28]чтоб выделать достаточно кожи для столь обширного гардероба! Пару раз мне довелось заглянуть в личные покои Эшбернама, и каждый раз он был без сюртука и жилета, — помню еще, меня поразила длинная элегантная линия его брюк от талии до носков ботинок У него был задумчивый вид, и он с некоторой рассеянностью открывал то один чемодан, то другой.

Господи, и что же они в нем нашли? В нем же ничего не было особенного, клянусь! Весь как на ладони — точнее сказать, как на плацу: солдат всегда солдат! Это точно о нем сказано. Верно, Леонора его обожала — страстно, мучительно, до стона, но точно так же она его и ненавидела. Хотя удивительно, что он вообще у женщин мог вызывать какие-то чувства.

О чем ему было с ними говорить? Особенно когда двое не спускают с тебя глаз? Господи, я, кажется, понял. Все солдаты немного сентиментальны, во всяком случае, те, у кого настоящая армейская закваска. Во-первых, у них такая профессия, в армии не обойтись без громких слов: храбрость, верность, честь, стойкость — привычный офицерский набор. И если своим рассказом об Эдварде Эшбернаме я заронил у вас мысль о том, что он ни разу за десять лет близкого знакомства не коснулся «вечных» тем, это вовсе не так, и я спешу исправить ошибку. Еще до той памятной ночи, когда он разразился исповедью, ему случалось, засидевшись за полночь, выпалить вдруг нечто такое, что невольно заставляло собеседника задуматься о том, что этот Эдвард Эшбернам не лишен сентиментальной жилки. Сказать, что общество порядочной женщины для мужчины — это спасение, что постоянство — величайшая добродетель, — каково? Конечно, все это произносилось очень холодно, без всяких эмоций, разумеется, тоном, не допускавшим ни малейших возражений.

Постоянство! Ну не смешно ли это? Впрочем, применительно к бедному дорогому Эдварду мысль о постоянстве не кажется глупой — он ведь очень много читал, просто зачитывался сентиментальными романами, в которых барышни-машинистки выходят замуж за маркизов, а гувернантки — за графов. Любовный сюжет в его книжках, как правило, шел гладко как по маслу. Он и поэзией увлекался, правда, тоже сентиментальной. Не чурался любовной мелодрамы — сам видел, как у него увлажнялись глаза, когда он читал о последней встрече перед расставанием. Детишки, щенки, увечные — все это трогало его до слез…

Так что, уверяю вас, ему было о чем поговорить с женщиной — притом, что он был очень практичен, знал толк в лошадях, был весьма опытным мировым судьей (правда, тоже не без сентиментальной ноты) и верил искренне, наивно в то, что женщина, которой он в эту минуту объясняется в любви, и есть его суженая, та единственная, которой он будет вечно предан… Да уж, за словом он в карман не лез, будьте уверены, особенно когда рядом не было других мужчин и некого было стесняться. В нашем последнем разговоре меня поразило — это случилось под конец, когда девочку уже отослали в Бриндизи, [29]так сказать, в последний путь, а он в разговоре пытался убедить самого себя и заодно меня в том, что он никогда по-настоящему ее не любил, — и если что-то поражало в его тираде — это ее литературность и выверенная риторика. Он говорил как по писаному — причем без всякого дешевого пафоса. Знаете, я думаю, он не считал меня за мужчину. Скорее, я для него был просто слушателем — вроде благодарной собеседницы или адвоката. Как бы ни было, его прорвало в ту жуткую ночь. А наутро он взял меня с собой на выездную сессию суда присяжных, и несколько часов подряд я наблюдал, с каким спокойствием и знанием дела он доказывал невиновность бедной молодой женщины, дочери одного из его арендаторов, которую обвиняли в убийстве собственного ребенка… Он выложил на ее защиту двести фунтов, добившись, чтоб с нее сняли обвинение… Да, вот таков был Эдвард Эшбернам.

Я забыл сказать про его глаза и про взгляд. По цвету глаза напоминали голубую наклейку на спичечном коробке — есть такая марка спичек. Взгляд же, если присмотреться, был абсолютно честный, совершенно открытый, наивный до неприличия. Но ровный яркий румянец, доходивший до корней волос, придавал его взгляду неожиданно дерзкий оттенок — так ляпис-лазурь, выделяясь на розовом фарфоре, невольно притягивает взгляд. Входя в комнату, этот меднолицый с голубыми глазами мужчина мгновенно завладевал вниманием каждой женщины с той же легкостью, с какой ловит бильярдные шары фокусник в цирке. Потрясающе! Представьте, артист на арене цирка подбрасывает вверх шестнадцать шаров одновременно, и они попадают прямо ему в карманы, скатываясь по плечам, ногам, рукам. А он стоит себе смирно и ничего не делает. Примерно так же и Эдвард Эшбернам. Одно нехорошо — голос у него был грубоватый, хриплый.

Да, так вот — останавливается он у столика. Я смотрю на него, сидя спиной к ширме. И вдруг замечаю: в его неподвижном взгляде мелькнуло что-то очень определенное. Как, черт побери, ему это удавалось — передать собеседнику свою мысль — ни разу не моргнув, все время глядя перед собой? Взгляд оставался неподвижен, — гость смотрел поверх моего плеча прямо на ширму. Абсолютно ровный, абсолютно прямой, абсолютно неподвижный взгляд. Я думаю, эффект достигался тем, что он чуть-чуть округлял зрачки и едва заметно двигал губами, словно говоря: «Ну вот, мои дорогие». Как бы ни было, в глазах у него читались гордость и удовлетворение победителя. Помню, с таким же победным чувством он как-то много позже воскликнул, окидывая взором солнечные поля Брэншоу: «Моя земля!»

Тут же взгляд его стал еще тверже, если это вообще возможно, — еще высокомернее. Оценивающий взгляд, дерзкий. Однажды в Висбадене мы наблюдали, как он играет в поло [30]с немецкими гусарами, — так вот я помню у него в глазах тот же блеск, тот же оценивающий, дерзкий, победный взгляд. Капитан-немец, барон Идигон фон Лелёффель был с мячом у самых ворот, двигаясь как бы небрежным легким галопом на особый немецкий манер. Остальные игроки рассеялись по полю. Оставалось буквально несколько секунд до гола. Эшбернам оказался у изгороди в пяти ярдах от нас, и я отчетливо слышал, как он сказал себе: «Успею!» И ведь успел же! Господи, он с такой резвостью развернул своего бедного пони, что у того ноги распластались в воздухе, как у падающего с крыши котенка…

Вот и сейчас я заметил в его глазах то же самое выражение: «Успею». Мне кажется, я даже слышу, как он бормочет про себя: «Надо успеть».

Я обернулся — у меня за спиной стояла высокая, полная достоинства Леонора: она ослепительно улыбалась. А рядом лучилась, как солнечная дорожка на воде, маленькая светлая фигурка — моя жена.

Несчастный! Подумать только: ведь в эту самую минуту он готов был повеситься с горя, а в голове у него стучало: «Успеть, успеть». То же самое, что очутиться в самом пекле извергающего огонь и лаву вулкана и повторять про себя, что он как раз успеет вскочить в последний вагон и показать себя молодцом. Что это — безумие? Судьба? Черт его знает.

А миссис Эшбернам в эти минуты, наоборот, выказывала такую веселость, какой я потом никогда в ней не замечал. Есть среди англичанок такой тип. Приятные в обхождении, завсегдатаи курортов, они почему-то приходят в состояние повышенной оживленности, когда их представляют моим соотечественникам. Я не раз это наблюдал. Разумеется, вначале жительницы Альбиона должны почувствовать расположение к американцам, с которыми их знакомят. Едва лед сломан, англичанки начинают рассуждать про себя: «Ага, а они очень даже не глупы, эти американки. Не дадим себя перещеголять». И действительно, какое-то время им удается держать верх. Но потом приедается. Так и Леонора — поначалу распушила перья, а потом заметила меня и решила, что нечего стрелять из пушек по воробьям. А сперва возвысила голос — ну и заносчива, дамочка с гонором! — подумал я тогда, хотя больше она не давала мне повода так думать, — и громко, даже с некоторым вызовом бросила: «Ну же, Тедди, не бери тот гадкий столик — за ним будет душно! Давай лучше устроимся рядом с этой симпатичной парой!»