Гражданская война так понравилась большевикам, что они воевали со своим населением все то время, что оставались у власти. Правда, войну эту они не называли войной, а называли классовой борьбой и революционной политикой своего государства.

Существует два коммунизма: военный и первобытный. Третьего коммунизма не дано, хотя о нем-то, о третьем, больше всего было разговору. Ради него, несуществующего, мы затеяли нашу революцию, наш голод, разруху, нищету и одичание.

Чем отличается военный коммунизм от первобытного коммунизма? Главное отличие: первобытный коммунизм – это эпоха от появления первобытных людей до возникновения между ними классовых противоречий, а военный коммунизм – период от торжества классовых противоречий до появления первобытных людей.

Определяющим фактором является военный потенциал. Чем больше потенциала, тем больше первобытности. По мере поднятия потенциала опускается жизненный и культурный уровень, грозя дойти до первобытной отметки.

У нашего социализма был один неоспоримый плюс, и заключался он в том, что социализм определялся как советская власть ПЛЮС электрификация.

Но остается неясным: что же такое советская власть? Что мы в данном случае должны вычитать из социализма?

Простое арифметическое действие дает возможность установить, что советская власть – это социализм МИНУС электрификация. Все лампочки выкручены, сидим в темноте. А главное, плюс, который был дан в определении, куда-то исчез, и вместо него появился первый непредвиденный минус.

Любопытная вещь; плюс у нас лишь до тех пор, пока мы не пытаемся произвести действие. А стоит произвести действие, как наружу выходят все минусы, заложенные в системе.

Теперь мы видим, что определение было неполным. Полно оно должно было звучать так: социализм – это советская власть плюс электрификация и минус все остальное.

С русским языком у иностранцев бывают сложности. Например, слово «ограбление» некоторые понимают как обеспечение граблями. Можно, конечно, заменить это слово словом грабеж, но тут уже наши окающие граждане могут неверно понять и пойдут гробить всех, кто подвернется под руку.

Чтобы избежать недопонимания на русской почве, привезли из Франции слово «национализация», хорошо зарекомендовавшее себя во времена французской революции. То же ограбление, а иногда и грабеж, но с патриотическим, национальным оттенком.

Когда все национализировали, вплоть до граблей, выяснилось, что патриотизм не может мобилизовать народ в ущерб личной заинтересованности. Тут пригодилось опять же французское слово «приватизация», зарекомендовавшее себя во времена реставрации Бурбонов.

Но на нашей почве в этом французском слове стал все больше проступать наш отечественный грабеж (окающие граждане тоже не ошибутся). Филологически объяснить это невозможно. Национализация – грабеж, приватизация – грабеж. Вроде разные слова, но у нас приобретают одинаковое значение.

Железный занавес пал – и народ пошел по миру. Случилось то, что так долго пытались предотвратить многие поколения наших революционеров. Чтоб народ не пошел по миру, большевики национализировали все средства передвижения, а затем и пропитания, чтоб народ не носили ноги и не могли никуда унести. Крестьян объединили в колхозы, детей в пионеры, писателей – в союз писателей, чтоб люди не могли оторваться друг от друга. А в школах учили так, чтоб человек не мог пойти по миру. Чтоб он не мог даже спросить дорогу.

Наиболее активных окружили колючей проволокой, а всю страну – железным занавесом. Специально для этого страна вышла на первое место по производству стали.

И вот железный занавес пал. И народ пошел по миру. Ни о чем спросить не может, ничего сказать не может, только руку протягивает. Дома ноги протягивает, здесь руки протягивает, – стоило ли ради этого железный занавес городить?

Великая революция заложила основы нашего государства. Основы – это фундамент, а фундамент тем и отличается от остального строения, что его не видно. Его закапывают в землю, как покойника, и никто не знает, что там в основе этого государства.

А когда то, что было заложено в фундаменте, вышло наружу, населению пришлось заложить последнее, чтоб удержаться на поверхности, а не пойти вслед за фундаментом в землю.

Потом, когда закладывать стало нечего, принялись закладывать друг друга. Некоторых так далеко заложили, что до сих пор не могут найти.

И тогда на них махнули рукой. И на себя махнули рукой. И стали просто закладывать за галстук. А когда и галстука не осталось, стали закладывать за воротник.

В общем, заложили государство… Так заложили, что теперь не знаем, у кого выкупать.

У природы нет репутации, поэтому она ведет себя вполне откровенно. Бежит, извините за пример, какой-нибудь пес со своей психой (псих со своей психой – это похоже, но не то). И вдруг – ни к месту, ни к слову, а черт знает к чему, – задирает лапу у забора или, допустим, дерева. И если психа поинтересуется, зачем он лапу задрал, он так и брякнет: затем-то и затем-то. Потому что он дитя природы, и ему не нужна ложь во спасение репутации.

Была б у него репутация, он бы тоже постарался навести тень на плетень. Ткнул бы этой задранной лапой в небо: «Ах, дорогая, ты посмотри, какая ночь, какой день! Как утро красит нежным светом и тому подобное…» И пока дорогая любовалась бы прелестями природы, он, извините за выражение, решил бы свои текущие дела.

И совсем другое дело – правда. Ничего, кроме правды. Тут только попробуй задрать лапу, мигом подмочишь репутацию.

Чувствуете проблему? С одной стороны, хочется правды, а с другой – как же быть, если захочется лапу задрать? Неужели так и подмачивать репутацию? Оглянитесь в историю: сколько там подмоченных репутаций! Моря! Океаны! Дождь пойдет, так он высохнет, а эти не просыхают. И тянутся мокрые времена, уходя в далекое мокрое прошлое, и на всем пути задранные лапы, как верстовые столбы. Какой-нибудь Тиглатпаласар как задерет, так его население десятки лет, как завороженное, не может оторваться. Потом уже спохватятся: земляки! Что это с нашей репутацией, ведь она же вся мокрая, скорей выкручивай, вывешивай сушить! А тут еще какой-нибудь Навуходоносор подоспел. И тоже задрал лапу. И опять мы все устремились, не зная куда.

И казним себя, и ругаем, и не знаем, как быть…

А как надо быть? Видно, надо учитывать не только текущие дела, но и вытекающие из них обстоятельства.

Зиновий Дракохруст был поэт, и на прозу его перевели в принудительном порядке, с применением статьи 58 – 10, за антисоветскую агитацию. У него получилось, как в известном разговоре с фининспектором нашего лучшего, талантливейшего поэта. Там, если помните, поэт сравнивает рифму с бочкой, наполненной взрывчатым веществом, а строчку – с фитилем, прилаженным к бочке. И когда строка додымит, развивал свою мысль поэт, бочка взрывается и на воздух может взлететь целый город. Не в буквальном смысле, конечно, а поэтической строкой.

У Дракохруста результат был еще более сокрушительный, поскольку на воздух взлетел он сам, приземлившись вдали от родных стихов в незнакомой, весьма прозаической местности. Приложившийся к фитилю аноним был первым слушателем взрывчатых этих стихов, поскольку жил у Зиновия на квартире. Он жил со своей подругой, с которой ему негде было жить, а очень хотелось – для своего и ее вдохновения. Аноним был поэт, а его подруга – машинистка в издательстве, оба занятия достаточно нудные, так что без вдохновения тут было не обойтись.