- Быть такого не может! - взорвался Полковник. - На всех есть! Чтобы такой тип не нюхал, не кололся и не курил дрянь? Не верю!

- Ну, можно, конечно, поскрести по сусекам, - с сомнением сказал Подполковник. - Но вряд ли наскребем достаточно, чтобы его закрыть. Не дурак он.

- Да на хер он нужен, закрывать его! - заорал Полковник.- Хлеб тут русский проедать! Подержим суток тридцать, чтобы обосрался, и депортируем к ибени матери. Пусть хохлы с ним разбираются. Там не то, что здесь, там с ним быстро разберутся. Будет свои книжки в шизо писать на стенке, дерьмом. Короче, организуй вызов в ближайшую ментовку, там задержим и что-нибудь предъявим.

- Не пойдет он, - угрюмо сказал Подполковник. - Без официальной повестки из прокуратуры - не пойдет. Адвоката пришлет.

- Какие, к черту, адвокаты?! - зарычал Полковник. - Не пойдет он! Не пойдет, значит, задержи его прямо на улице, церемониться тут, со всяким фуфлом!

- Не получится, - еще угрюмей сказал Подполковник. - У него охрана. По мордасам получим, если без санкции. Не стрелять же в него?

- Тебе самому надо застрелиться, с такими мозгами, - тихо и угрожающе сказал Полковник. - Готовь агентурное сообщение: по такому-то адресу хранят оружие и наркотики. Бомбу делают, понял?! - сорвался на крик Полковник. - И действуй по информации, без всяких санкций, пока они не взорвали пол-Москвы! А то сам под санкцию попадешь!

- А если ничего не найдем? - тоскливо спросил Подполковник.

- А ты попробуй не найди! - весело ответил Полковник. - Сам и ответишь.

...Павел ошеломленно смотрел на двух вооруженных мужчин в форме, застывших в проеме распахнутой двери.

- Спецпочта, - вежливо сообщил один из них.

- Что это? - спросил Павел, глядя на облепленный сургучными печатями пакет в руках.

- Не наша компетенция, - покачал головой почтальон.- Велено передать лично в руки, если вы будете любезны предъявить паспорт.

Поколебавшись, Павел предъявил и расписался.

Закрыв дверь, он взломал печати. Внутри лежала записка: “На память и в дополнение к моим портретам. Больше никогда не охоться на лося, не кусай бабок за зад и купи Елене лимонаду”. И много чистых белых тысячедолларовых бумажек.

- Двести, - сказала Елена, пересчитав их. - Теперь ты можешь выйти за меня замуж.

...Юра взял трубку, и Бутто спертым голосом сказала ему в ухо: “Включи телевизор”.

- В чем дело? - недовольно спросил занятый Юра.

- Включай телевизор, - тем же странным голосом повторила Катька. - Канал “К-12”.

Юра включил.

Во весь экран полыхал дом Городецкого. Внутри что-то рвалось, в синеющее небо летели искры. На приличном расстоянии суетились пожарные, пытаясь достать огонь вялыми струйками из брандспойтов.

- Возгорание произошло около часу назад, - частила молоденькая тележурналистка. - Пламя сразу охватило весь дом, перекинулось на деревья, лес погасили, но дом и тех, кто, возможно, находился в нем, спасти не удалось. Жар и сейчас такой, что невозможно приблизиться, он ощущается даже здесь. Пока неизвестно, кто сообщил о пожаре. Но на месте происшествия находится ФСБ и милиция. От детальных комментариев они отказываются, однако, по предварительной версии, произошел взрыв бытового газа.

Дрожащей рукой Юра набрал номер родственника.

- Абонент находится вне досягаемости сигнала, - ответил ему безликий голос.

Время - змея, кусающая себя за хвост.

Этому типу неслыханно повезло. Издательство “Кредо-Пресс” перепродало его рукопись американскому “Фениксу” за 346 тысяч баксов. Собственно, предлагая рукопись американцам среди кучи другой макулатуры, “Кредо” еще не имело на нее никаких прав. Эта рукопись попала в руки шеф-редактору левым путем, через несколько рук, в которые ее всунул нищий и никому неизвестный автор. Но когда “Феникс” предложил 300 штук, что для гринго было сущей мелочью, шеф подсуетился и выторговал 346 - 175 из которых отстегнул автору, от щедрот своих. Это было щедро - мог бы кинуть тысяч 13 в его дрожащие от голода и жадности руки, и хватило бы. Это было вполне по издательской совести, на которой остались детали этого гешефта - темной, как и сам гешефт, но ослепившей автора блеском немыслимого богатства - чтобы не совал свой нос в детали.

Теперь дон Хосе-Мигуэль Леал топтался на перроне в ожидании этого Креза, который бросил собирать окурки на вокзале и мчался на всех парах из своего Путумайо, чтобы получить на голову свалившиеся баксы. Крез приходился дону Хосе дальним родственником, а дон Хосе приходился ему той самой рукой судьбы, вручившей редактору лежалые бумажки, которые собиратель окурков называл “мой роман”. Рукопись дон Хосе видел мельком, достаточным, чтобы преисполниться к ней отвращения. Таким же образом и с такими же последствиями он видел автора, лет семнадцать назад. Дон Хосе-Мигуэль был достаточно процветающим совладельцем концертного агентства, достаточно далеким от издательских дел, но его мама еще помнила маму путумайца, состоящую с ней в нудной переписке, и Хосе-Мигуэль не мог отказать в протекции, - скорее, собственной маме, чем автору. На свою голову, он собственными руками пролил золотой дождь на голову путумайца, и теперь должен был за это расплачиваться. Память дона Хосе еще хранила его гнилозубую ухмылку, а внутренний карман - врученную мамой фотографию, с которой пялилась хулиганская рожа, лет ему должно было быть около 50-ти, и ничего кроме превентивной неприязни он не вызывал.

Он вызвал секундную оторопь у видавшего виды дона Хосе, ничего подобного дон Хосе не ожидал. Человек, выпрыгнувший из вагона в яркое буэнос-айресское утро, имел внешность потасканного молодого человека лет тридцати трех, выглядящего на все сорок, но никак не на пятьдесят. Глядя на него, хотелось сморгнуть, он весь был какой-то двойственный и гибкий, как кот, отраженный в мокром асфальте. В черном велюровом пиджаке, рокерской майке, заправленной в синие джинсы, затянутые на плоском животе серебряным поясом, и ковбойских сапогах, за плечами его болтался рюкзачок, в руках были две клетки с кошками - черной, как змея, с изумрудными глазами, и рыжим котищем, с совершенно бандитской мордой. Плешивая голова путумайца была обрита наголо, серебряный клок волос на квадратном подбородке казался приклеенным, от хулигана на фотографии остались только кошачьи глаза, очень яркие на смуглом, как бы обожженном, лице, и Хосе-Мигуэля моментально нашедшие - как воробья на панели.

Приезжий вдруг поставил клетки на перрон и воздел к небу руки. У Хосе упало сердце: сейчас кинется целоваться. Приезжий пал на колени и со смаком поцеловал землю. Прохожие, ухмыляясь, обходили его, как пьяного. Хосе почувствовал, как лицо заливает краска - вот шут, на мою голову!

Родственник поднялся с колен, встряхнулся так, что Хосе почти увидел, как дыбом встала черная шерсть вдоль его хребта и за острыми ушами, аккуратно отер алый рот мизинцем, подхватил свои клетки и легко приблизился.

- Здравствуйте, - сказал он неожиданно мягким, интеллигентным голосом. И медленно растянул губы в усмешке.