Ввечеру пришли они опять оба и принесли ему разных книг. Впрочем, мать скоро ушла, и Николай, оставшись один с Сашею, говорил только о войне, политике, наградах и т. п., но о семейных отношениях ни слова. Саша опять спросил о Марии, но Леонов отвечал о ней как будто нехотя и продолжал свой военный разговор. Это подстрекнуло любопытство Саши, но он видел, что явные вопросы тут ничего не сделают, и решился действовать скрытно, противопоставляя хитрость хитрости.

Он уже несколько раз писал из армии к своей матери, но не мог требовать, чтоб она ему отвечала, потому что письма затерялись бы. Теперь только мог он уведомить ее о постоянном своем жилище и спешил написать ей об этом. Запечатав письмо, отдал он его на другой день Леоновой, когда она к нему пришла. Адрес и переписка Саши с Зембиной изумили Леонову. Она ему сделала об этом несколько вопросов, на которые тот уже заранее приготовил ответы самые неудовлетворительные. Этого довольно было, чтобы вполне возбудить любопытство Леоновой.

– Что это значит, любезный Александр Иванович, – сказала она, – что вы уж со мною секретничаете? Этого прежде не было… Разве вы разлюбили нас?

– О! Совсем нет!.. Я только стараюсь подражать вам… Прежде и вы любили меня, как домашнего, а теперь скрываете от меня то… что для меня было бы, может быть, всего важнее… Конечно, я, может быть, не заслуживаю вашей доверенности…

– Что вы! Что вы! Бог с вами! Я понимаю, о чем вы хотите сказать. Но это совсем не потому, чтоб скрывать от вас что-нибудь, а единственно для вашей же пользы… Теперь вы нездоровы… и наше известие может огорчить вас… Так чтоб поберечь ваше же здоровье, мы решились отложить всякое объяснение до вашего совершенного выздоровления…

– Я чрезвычайно благодарен за это снисхождение… и прошу вас позволить отложить и мне мои рассказы до тех пор… Вы совершенно правы, иные воспоминания могут иметь вредное следствие для здоровья!

Леонова замолчала и не хотела настойчивостью вынуждать доверенность. Она взяла письмо к Зембиной и сказала, что отправит его сейчас. После нее пришел Николай, но Саша не хотел у него ничего насильно выведать и разговаривал с ним о самых обыкновенных предметах.

Так прошли две недели. Саша выздоровел. Он уже получил ответ от матери и плакал от радости. Это были первые строки, в которых он видел материнскую нежность, а до тех пор он не знал ее, потому что годы младенчества давно уже изгладились из его памяти. Это письмо снова возбудило любопытство Леоновой, и она самым невинным образом спросила его, что к нему пишет г-жа Зембина.

– Я осведомлялся об ее здоровье, – сказал Саша, – и она отвечает, что, слава богу, здорова… Она такая добрая, милая… Я познакомился с ее мужем в армии.

– Где же это?

– В тарутинском лагере… Он зачем-то явился к главнокомандующему, и мы узнали друг друга… Тут мы с ним часто виделись, и он дал мне адрес генеральши.

– Ну, что же он теперь говорит о вашем с ним сходстве?

– Он находит, что это сущий вздор. Военное платье и труды похода так переменили мои черты, что он не нашел в них вовсе такого сходства…

– Да, вы немножко возмужали, похудели… Но он ошибается. Черты те же самые… Конечно, тут один случай… Да где же вы познакомились с генеральшею? Помнится, вы ее видели только у церковного подъезда…

– О нет! Я встретился с нею при выезде моем из Москвы и провожал ее несколько станций…

– И были переодеты девушкою!

Саша догадался, что Сельмин все рассказал. Нельзя было отпереться.

– Да! – отвечал он. – Потому что отпуска я не мог взять в эту минуту… а дядюшка приказал проводить г-жу Зембину…

– И вы продолжали в это время играть свою комедию с Сельминым… Он за вас сватался…

– Я не мог ему открыться, не подвергаясь наказанию за переодеванье… Впрочем, я в ту же ночь уехал в армию…

– Да, да! Мы все это уж узнали… и принуждены были открыть глаза бедному Александру Петровичу… а то, право, смешно… Он без ума был влюблен в вас… Мы его насилу разуверили… Только Маша могла убедить его… и успокоить… Он очень был сердит на вас и все грозился, что при первой встрече убьет вас.

– Вы, разумеется, очень смеялись над такою пустою угрозою…

– Напротив, и я и Маша очень боялись за вас сначала… Уж только тогда, как мы ему рассказали, что вы ранены при Бородине и получили крест из рук главнокомандующего, он успокоился и простил вашу шутку…

– Простил? – вспыльчиво сказал Саша. – Это очень великодушно с его стороны… Жаль, что я не могу подражать ему, и за глупую его угрозу потребую объяснения.

– Вот прекрасно! Да вы забываете, что не он, а мы в этом виноваты…

– Зачем же вы открыли ему тайну переодеванья? Она не вам одним принадлежала…

– Тут много было причин… Так как это и сначала была нашавыдумка, которой вы из угождения повиновались, то мы должны были не вам, а себе просить извинения…

– Я не все вижу, почему вы должныбыли…

– Мы этому человеку очень много обязаны… Если б не он был все это время с нами, то мы бы подверглись тысячам неприятностей… Притом же он так нас полюбил, что нам совестно было оставлять его в заблуждении… Если вы за это в претензии, то взыскивайте с нас…

– Нет ли еще какой-нибудь причины? Я по всему догадываюсь, что вы от меня скрываете еще другоекакое-нибудь обстоятельство…

– Если вы так догадливы, то я готова и все вам открыть… Вы всегда нас так любили… мы даже почитали вас за домашнего, за родного… следственно, вы, верно, порадуетесь… когда я вам скажу… что этот добрый Александр Петрович полюбил Машу, посватался к ней и в этом месяце женится.

Саша опустил голову и замолчал. Два существа, из которых каждое его любило, изменили ему в одно время. Какое-то печальное чувство стеснило грудь его и отразилось в горькой улыбке.

– Послушайте, милый Александр Иванович, – продолжала Леонова… – Будем говорить откровенно… Я знаю, что вы тоже любите Машу… Может быть, и она сама… Но вы еще так молоды… Вы на такой прекрасной дороге… Вы сделаете, вероятно, блистательную карьеру и легко себе найдете сотню невест. Теперь вы бы не могли жениться… Война продолжится еще, вероятно, несколько лет, и Маша должна бы была ждать… тогда как вы легко бы могли забыть ее во время похода… Мы, старухи, хорошо знаем, каковы господа военные!

– А г. Сельмин, верно, составляет исключение? – насмешливо спросил Саша.

– И очень верное исключение… Он уже инвалид и не может служить в поле. Он уже ходит на костыле… Ему, вероятно, дадут где-нибудь место коменданта, и Маша моя будет спокойна…

– К чему все эти объяснения? – печально прервал ее Саша. – Если я и любил вашу дочь, то это была больше братская привязанность… Я никогда не смел и мечтать о союзе с нею… Я бы никогда не решился сделать вам подобное предложение… Искренно, от всей души желаю ей счастия… Она его вполне заслуживает, а я…

Тут он не мог продолжать; слезы заглушили слова его. Леонова бросилась обнимать его, утешать…

– О! Не беспокойтесь обо мне, – сказал Саша. – Это вовсе не отчаяние, не печаль о потерянном счастии… Я о нем и не воображал… Мне только стало грустно, что меня так скоро забыли… Это не что иное, как пустое самолюбие.

И все-таки Саша продолжал плакать, а Леонова продолжала утешать его.

– По окончании войны, – сказала она шутливо, – когда вы воротитесь, обвешанные орденами, я берусь вам сосватать невесту вдвое красивее и вчетверо богаче Маши.

– Благодарю вас, – отвечал Саша, горько улыбаясь. – Мне никакой не нужно. Я не ворочусь с поля битвы. Жизнь моя слишком ничтожна! Пусть она кончится хоть с какою-нибудь пользою…

Леонова истощила все свое врожденное и приготовленное усердие к утешению Саши, но он холодно благодарил ее и оставался печальным.

Когда Леонова ушла, явился Николай и, в свою очередь, утешал Сашу.

– Пойдем, братец, служить, – сказал он. – В нынешнее время молодой человек должен думать не о жене, а о славе.

– Я никогда и не думал о жене, – отвечал Саша. – Что же касается службы, то, кажется, я с первого шага доказал, что могу и умею служить.