– Папа, зачем ты так много пьешь? – спросила как-то Гизела, когда однажды, по счастливой случайности, они оказались одни в доме и у отца было хорошее настроение.

– А что еще остается в жизни мужчине, который состарился? И слава господу, у твоего деда хватило здравого смысла заложить отличный винный погреб, – ответил он.

– Но тебе вредно, папа.

– Мне полезно найти общий язык и с Богом, и с людьми, – ответил он. – А после двух бутылок этого портвейна, уверяю тебя, Гизела, я с самим дьяволом помирюсь.

Что касается леди Харриет, то она не так легко удовлетворялась подобными объяснениями. Иногда от их ссор дрожали и раскачивались светильники над головой. В такие вечера Гизела предпочитала пораньше пробраться к себе в спальню, чтобы не слушать их резкие голоса, выкрикивающие оскорбления друг другу.

– Ты – жалкий пьяница, – визжала как-то леди Харриет Мазгрейв, когда отец обвинил ее в неверности. – Думаешь, мне приятно сидеть здесь и смотреть, как ты надираешься? Я молода и хочу радоваться жизни, хочу веселиться. Не для того я вышла замуж, чтоб быть сиделкой старика.

Гизела не разобрала, что ответил отец, но на следующий вечер, вернувшись с охоты, он напился до бесчувствия в курительной комнате, пока Харриет флиртовала в гостиной со своим очередным молодым кавалером.

С каждым годом Харриет все труднее и труднее удавалось завладеть чьим-либо вниманием. Да она никогда и не была привлекательной: грубые, резкие черты лица, желтоватый цвет кожи и фигура, которую одна сварливая старая сплетница описала как «фонарный столб с талией». Она была пятой дочерью в семье мелкопоместных дворян старинного рода, и ей трудно было найти себе мужа. Вдовец – сквайр Мазгрейв – был для нее последним шансом. Не было никаких сомнений, что она любила его, когда выходила замуж. Впрочем, она полюбила бы любого другого, кто только бросил в ее сторону взгляд.

Но замужество не принесло ей пылкой, вечной любви, которой она жаждала всей душой и телом. Она не любила охоту, так как боялась лошадей, и презирала самозабвенную преданность ее мужа и почти всех мужчин в округе этому увлечению, казавшемуся ей просто смешной тратой времени. Она принадлежала к тому типу женщин, кто хочет быть центром всеобщего внимания. Поэтому она так и не смогла простить сквайру, что он вернулся к охоте, как только закончился медовый месяц, и предпочитал проводить большую часть дня в компании своих лошадей, а не рядом с ней.

Харриет невзлюбила Гизелу с того момента, как впервые взглянула на нее. Причина такой нелюбви была до сих пор непонятна девушке – то ли из-за ее природной скромности, то ли из-за забитости.

Аллея, ведущая к Грейнджу, была длинной и заросшей. Массивные дубы, растущие вдоль нее, роняли капли дождя на усыпанную гравием дорогу со стоячими лужами, которые множились из-за того, что дорогой давно никто не занимался; по траве по обе стороны расползлись заросли шиповника и ежевики.

Когда вдали показался дом, можно было сразу заметить, что ему тоже не помешал бы ремонт. Краска вокруг окон облупилась, несколько стекол на фасаде были с трещинами или вообще отсутствовали, каменный портик обвалился. По красной кирпичной стене дома вскарабкался безо всякой опоры плющ; от всего строения веяло обветшанием и разрухой.

Гизела, однако, настолько привыкла к своему дому, что не находила ничего особенно плохого в его внешнем виде. Утренний дождь дочиста вымыл крыльцо, так что оно даже лучше смотрелось, чем обычно; правда, на скобах для чистки сапог осталась засохшая грязь, и несколько собак уже успели наследить, пробежав по ступеням и натертому полу прихожей.

В большой и темной прихожей обшитые дубом стены были увешаны портретами Мазгрейвов, живших еще при Карле II. В доме стоял нестерпимый холод. Огонь не разожгли, хотя кто-то швырнул охапку дров в огромный открытый камин. Гизела вздохнула. Стоит ей уйти – всегда одно и то же. Джеймс ни на что не годен. Чуть ли не полудурок, но где еще они могли бы найти такого дешевого лакея? Хилл, дворецкий, уже давно не работник. Ему вот-вот стукнет семьдесят пять. Он и так почти ничего не видит и не слышит. Единственное, на что он способен, – принести бутылку вина, которую требовал отец, едва переступив порог дома. Гизела подозревала, что, прежде чем перелить вино в графин, старик прикладывался к бутылке, а потом утром допивал остатки.

Девушка сняла накидку, бросила ее на стул и присела перед камином, чтобы разжечь огонь. Тут же с лестницы донесся голос:

– Это ты, Гизела?

Гизела не знала, что делать. Так почти инстинктивно засомневался бы любой человек, который не хочет отвечать и надеется, вопреки всему, что, может быть, его не заметят.

– Гизела!

Голос был резким и очень пронзительным.

– Да.

– Я так и думала, что не ошиблась, услышав шаги. Почему ты сразу не ответила? Где ты была?

– В Таусестере. Вы знаете, выполняла поручение.

– Ну так что? Почему ты задержалась? Сейчас же ступай наверх. Ты мне нужна.

– Я только хотела разжечь огонь.

– Оставь это. Иди сюда.

Гизела поднялась с колен, отряхнула пыль с юбки, и в ту же секунду перед ее мысленным взором неожиданно промелькнула картина: незнакомец в лавке шорника с королевским достоинством и гордостью медленно ступает по деревянному полу.

«Как бы он поступил на моем месте?» – подумала она и сразу поняла, что никогда, ни при каких обстоятельствах он не оказался бы в таком положении, во всяком случае, не потерпел бы его. Он нашел бы выход, противостоял бы своим недругам благодаря силе воли и характеру.

– Гизела! – прозвучало более настойчиво.

– Иду, – отозвалась девушка. – Иду.

Она поднялась по лестнице почти бегом, ее охватил тот глупый детский страх, который всегда вызывала в ней мачеха. Это началось, когда Харриет впервые появилась в доме, и за все последующие годы чувство страха и беспомощности не смогло рассеяться.

Двери большой спальни, выходившей на лестничную площадку, были нараспашку. В комнате стояла огромная кровать с пологом, на которой спали леди Харриет и сквайр, когда он был не настолько пьян, что ему приходилось проводить ночь в своем кресле в курительной. Обстановка комнаты удивительно не соответствовала облику Харриет; все здесь говорило о легкомыслии и женственности – розовые атласные занавески, кисейные оборочки на туалетном столике, купидоны, летящие по расписному потолку, и крошечные стулья на тонких золоченых ножках, перенесенные сюда из какой-то комнаты внизу.

Посреди спальни замерла Харриет – высокая, угловатая, с темными волосами, рассыпавшимися кольцами по широким скулам. Она казалась незваным гостем в собственной комнате, хотя не оставалось ни малейшего сомнения, кто хозяин и здесь, и во всем доме.

– Где ты копалась, несносная девчонка? – набросилась она на Гизелу, как только та вошла. – Тебе прекрасно известно, что я собиралась сегодня обедать в замке в этом лиловом платье. Кружево внизу оторвано. Еще на прошлой неделе я велела тебе пришить его.

– Мне кажется, вы ошибаетесь, – робко возразила Гизела. – Я не помню, чтобы вы упоминали об этом.

Вместо ответа леди Харриет метнулась к Гизеле, схватила ее за плечо, сильно впившись пальцами, и поволокла к кровати, где было разложено платье, о котором шла речь.

– Раз так, смотри сама, – сказала она, отвешивая падчерице увесистый подзатыльник. – Смотри хорошенько. Ведь ты убирала платье. Разве я не говорила тебе тысячу раз – прежде чем вешать платье в шкаф, посмотри, не нужно ли где-нибудь заштопать или починить?

Она принялась грубо трясти Гизелу, все глубже впиваясь ногтями в руку девушки, так что та даже вскрикнула от боли.

– О, прошу вас! Мне больно.

– И будет еще больнее, если ты сию же секунду не займешься платьем, – ответила леди Харриет. – Ты маленькая ленивая тупица. Ничего не можешь сделать, о чем тебя просят. Ну какой от тебя толк, хотела бы я знать? Берись за иголку с ниткой и не смей выходить из комнаты, пока не закончишь работу.