– Дурка! – сказала Варька сестре, злобно показав мелкие зубки.

Ксения молча с ней согласилась.

После рождения Даши забот у Ксении хватало по горло. Где там про Варьку и Валентина вспоминать! Хотя вспоминала, очень даже иногда вспоминала и замирала на мгновение возле микроволновки. И Дениса очень жалела – заброшенный совсем ребенок, – и Глеба, умного, доброго, по-настоящему влюбленного в Ксению, уступающего во всем, спускающего все ее срывы, иногда сравнивала вдруг с Валентином – и не могла остановиться…

Когда-то Глеб каждое утро до работы приезжал на машине к ее подъезду и опускал в почтовый ящик письмо. Как из бокала, наполненного доверху вином, надо осторожно отпить глоток, чтобы не расплескать, так его переполненная душа, очевидно, стремилась отдать по каплям свое чувство, перелить его в другую душу, поделиться. Глеб… Шутил – смешно, серьезничал – интересно. Поздно ночью Ксения, вернувшись из театра, звонила ему, старалась успокоить, утихомирить. Потом пришло лето. По заведенному порядку Глеб всегда увозил свою семью на юг. И оттуда звонил Ксении два раза в день. В то утро, когда она сказала, что Маруська тоже уехала отдыхать, Глеб взял кассира измором и достал билет на самолет Адлер – Москва. Ксения открыла дверь, ничего не спросив – консьержка пропускала только знакомых ей людей, – и остолбенела. Изумленно погрызла сигарету.

– Разлюби твою мать… Что случилось, Морозов? Глеб ответил не сразу.

– Я боялся, что у меня появится дублер…

– Ты мне льстишь! – засмеялась Ксения.

Пробыв весь оставшийся отпуск Глеба вдвоем, они поняли, что врозь невозможно. Осенью он, не дождавшись развода, переехал к ней. Начался всегда очень трудный и долгий период привыкания. Обыденная дребедень…

И Ксении ли сравнивать мужей, когда тридцать девять лет и уже бабушка? Разве можно разрешать себе думать о том, кого любила? И кого любишь, несмотря ни на что – ни на проворную сестру, ни на внучку, ни на тридцать девять? Разве можно сравнивать кого-то с кем-то, когда есть на свете Варька, Денис, Маруся, Дашка…

Задыхающийся шепот в трубке: «Целоваю…»

Он любил стилистическое разнообразие. Он был молод и застенчив… Он…

Нет, «он» – совершенно не к месту.

Без бабушки и Даша дома тоже заброшенный ребенок. Приедет Ксения к дочери и выяснит, что морковный сок опять дать забыли, а яблоки (полная миска была, два килограмма) Маруся с Петей съели.

– Как съели?! А Дашке?

– Да ладно, мам, ничего не будет. Не переживай. Вырастет!

И эта тоже ничего не понимает, как Варька. Они никогда не повзрослеют в Ксениных глазах, никогда не поумнеют, всегда будут нуждаться в ее помощи и опеке. И Ксения будет помогать им во всем, выручать, избавлять от забот, сколько сможет. Сколько сможет… Как устала она…

Дома Ксения положила Дашу в кровать, крикнула с балкона Дениса и отпустила Петю на все четыре стороны. Осчастливленный Петр улетел в неизвестность, сияя улыбкой до ушей. Явившийся с улицы мокрый с ног до головы Денис хитро сообщил Ксении по секрету, что сегодня еще не завтра. Вероятно, он думал, что завтра наступит очень не скоро. Очередная смешная иллюзия детства. И такие всегда долгие ребячьи дни…

Иллюзии, иллюзии… Что бы мы значили без них, хрупких, прозрачных, греющих нас и нами согретых?

– Каин, где брат твой, Авель?! – артистически воздевая руки, вдруг вопросил Денис. – И вот, Ксения, Иисус воскрес! И сказал: «О, дети мои! Что же вы делаете?!»

Ответа слегка растерянная Ксения не нашла.

– А кулисы и занавес – это разве не одно и то же?

– С чего ты взял? Конечно нет.

– Ну как же! Говорят: ушел за кулисы – и уходит туда, за занавес. Значит, кулисы – эти вот занавески на сцене, вечно пыльные!

Заверещал телефон.

– Угу, – солидно сказал в трубку Денис. – Пойду посмотрю… – Он заглянул в комнату. – Ксения, ты дома или тебя нет?

– Нет, – пробурчала она. – Меня нигде уже нет… Так и скажи. Скажи, что я уехала из Москвы… И буду нескоро. Неизвестно когда, может, через полгода. А связи со мной нет – мобильник я выкинула. Скажи, что я в монастырь уехала. На послушание! И пойди вымой руки. Я им не доверяю.

– А что такое монастырь? – тотчас поинтересовался Денис.

– Это где красиво… очень тихо… где мысли светлые и высокие… где отдыхает душа от суеты и твоих фильмов, которые ты без конца смотришь… где человек один… и думает, размышляет… где никогда не бывал Каин, о котором ты недавно поминал…

Денис удивленно притих и задумался, пытаясь постичь смысл услышанного. Постичь смысл… понять… осознать истину… Что такое – эта истина?… Это просто… это то, что есть… что существует… а что существует?…

Даша лежала тихо, только соска во рту беспрестанно шевелилась: туда-сюда, туда-сюда. Спокойный ребенок – одно удовольствие для бабушки. А ухо все никак не хотело воспринимать это нелепое новое слово, не хотело – все! Какая она бабушка?! Какие Маруся с Петей родители… Какая Варька жена и мать… Все просто, как линейка.

Денис слушал новости. Рассказывали о гибели Литвиненко.

– Ксения, я чего-то не понимаю… Как же, интересно, этот Полоний на свободе гуляет, когда его Гамлет давным-давно шпагой заколол?! Ты помнишь? Там еще девка такая была, которая к Гамлету приставала… как ее… Офелия, вот! И знаешь, Ксения, этим датчанам ботинки делали просто халтурно. Гамлет говорит там про свою мамашу, что она еще не износила башмаков, в которых шла за гробом. А потом выясняется, что прошло всего два месяца! Но он словно удивляется – ведь королева уже должна была их износить, эти датские туфли!

– Умен до безнадежности… Тебе обо всем этом мама расскажет. Она у нас обожает книги читать. И ты туда же, – отмазалась Ксения. Вздохнула и взяла мобильник: – Это я, которая Ксения…

Олин голос в трубке…

– Все плохо и будет еще хуже.

– Опять звонил? – спросила Ксения.

– Опять не звонил! – выкрикнула Ольга. – Он больше не хочет мне звонить! Ксения, мне плохо!

– А зачем ты ждешь его звонка? Разлюби твою мать… Пора выбросить его из головы. Оставить за скобками…

Это случилось летом.

Лето обливалось дождями, стучавшими, как упорные дятлы, по подоконникам. Бесконечными, доводящими до отчаяния, то проливными, то слабенькими. От их неизбежности и беспросветности хотелось выть или плакать. Зато рассуждать о настроении не приходилось. Нет как нет, и не надо. Без него лучше и спокойнее. Во всяком случае, ровненько.

– На Западном фронте без перемен, – вяло констатировала Ольга. – Небо чернее черного. Хотя почему-то с утра не выпало ни капли. Это что-то. И пора уже читать молитву о дожде. Может, устроим?

Наташа нехотя отмахнулась от подруги:

– Не проявляй ненужного остроумия, сегодня клиентов мало, лето, няни и гувернантки никому не нужны, они всем остро понадобятся позже, так что беги скорее домой, пока не накрыло очередным ливнем. И зонтик не забудь. В магазине-то была нынче?

Ольга бросила косметичку в сумку и вышла на улицу. Тучи висели низко и тяжело, придавливая к земле и без того придавленных. Она медленно двинулась к метро, размышляя о привычном.

«Агату Кристи» она ненавидит. Ненавидит – и все. Потому что каждый вечер, едва открывает дверь в квартиру, «Агата» поет ей навстречу, приветствуя и пытаясь на что-то вдохновить. Вероятно, на новые хозяйственные подвиги. Конечно, если каждый день крутить одну и ту же, даже самую любимую мелодию, да еще на полной громкости, можно возненавидеть что угодно. Общее место. Ненавидит она и «Гражданскую оборону», и «Роллинг стоунз», и «Аквариум». А также «На-на», «Русский размер», «Премьер-министра» и эту странную группу с диким названием «Наутилус помпилиус». И проклинает тот день и час, когда им всем вдруг захотелось запеть.

– Наушники! – кричит Ольга с порога Максиму, поступившему в этом году в университет. – Соседи, наверное, с утра тебе в стенку достучаться не могут!