– Молчу, молчу!.. Сразу видно, что вы просто соз-да-ны... – некоторые слова он произносил нараспев, сладко помурлыкивая при этом, и глаза у него делались масленые. – Соз-да-ны друг для дру-га! Лилечка, можно руку?! Какая теплая ладошка, божественно! А я Альберт. Как Эйнштейн, только чуть гениальнее...

Гениальный Альберт росточком не вышел, зато красотой выделялся даже на фоне ранних отдыхающих. Каблуки его «казаков» с серебряными нашлепками могли бы поспорить высотой с каблуками Лилиных сапожек. Дизайнерские черные джинсы были пижону явно узковаты. Черная куртка из мягкой кожи выглядела очень дорогой, как и хронометр на волосатом запястье. Тем смешней казались рубашка в зебровую полоску и ярко-лимонный шелковый платок, свободным узлом повязанный вокруг шеи – по моде семидесятых годов. В молодости так же повязывал шейный платок Лилин отец, если судить по сохранившейся фотографии дурного качества. Одеколон у Шустова был оголтелый, а речь казалась нарочито приукрашенной. Усики и эспаньолка выделялись на зимнем, бледном лице, словно нарисованные.

«Фломастерный», – подумала про Альберта Лиля. Несмотря на донжуанские замашки, на попугайские дорогие шмотки и попугайские фразочки нового знакомого, он ей понравился. Лицо у него было хорошее. Некрасивое, умное, печальное лицо.

– Вы как здесь? Впрочем, что за вопрос?! Весна, море, и все такое!..

– Нет, старик! – рассмеялся Дубов, а Лиля нетерпеливо поежилась. Она не хотела, чтобы Дубов говорил. Но одернуть его не могла. – Мы тут проездом, по делам. Вот только позавтракаем. И сразу на автобус. Едем в Лучегорск.

– Серьезно?! – Альберт чуть не подпрыгнул на месте. – Значит, нам по пути! У меня ведь тоже в этом самом Горске дела, дела. Странно быть странником. Лучегорск, Солнцедар, Анапа, в общем – бормотуха! А помнишь, Гришака, как мы... Впрочем, тсс! В обществе прекрасной дамы не решаюсь приводить подробности. А дама, воистину...

– Альберт, нам помощь нужна, – прервал его излияния Дубов.

– Всегда готов, родной! Денег дать или собачку передержать?

– Все шутишь?

– На том стоим. Доедайте свое месиво и пошли на автобус. По дороге расскажете, что у вас стряслось.

– Чудной какой, – пробормотала Лиля, когда Альберт отгарцевал от них на приличное расстояние. Он все время словно спешил: сидя – ерзал, стоя – переминался с ноги на ногу, прищелкивал пальцами, прикуривал и тут же бросал сигареты. – Дерганый. Где ты с ним познакомился? Вы друзья?

– Знакомые, – уклончиво ответил Дубов.

– А где познакомились?

– В бане, – ляпнул Дубов и зажмурился, как нашкодивший кот. Но Лиля не стала бить его газетой, а только вздохнула и укоризненно покачала головой, как делала, бывало, если Егорушка проливал молоко.

– Очень странный этот твой знакомый, – повторила она. – Но я понимаю, у мужчин бывают секреты...

«Неужели понимает?» – обрадовался Дубов и уже решил повторить вчерашнее, так неловко сделанное предложение, но тут к ним вернулся Альберт, принес мороженого.

– Ешьте быстрее, оно тает! Что это вы такие серьезные? Берите пример с меня: я всегда весел, как скворушка. А?

– Я спрашивала Гришу, где вы с ним познакомились. Он сказал – в бане, – наябедничала Лиля.

– Точно, в бане! – обрадовался Альберт. – Мы все время ходим с ним в баню! Я так прямо там живу, в бане этой, чтоб ей пусто было! А Гришака для нашей любимой бани проектировал... Скажем, шайку. Новой конструкции. Я же, балбес, в испытании этой шайки участвовал, чуть до смерти не замылся! Вы мне верите, Лилечка? Вы любите баню? Знаете, хорошая банька русскому человеку необходима как воздух! Многие бранятся – мол, вредна она для здоровья, а по мне нет ничего лучше горячего пару да холодного квасу! Квас настолько холодный, что кружка запотела, ну неси же скорей, плутовка! Пардон, забылся.

– А в Лучегорск вы тоже за шайками едете? – не унималась Лиля.

– Какая умная барышня, – восхитился Шустов. – Гришака, тебе повезло! Вот уж правда, Бог дурака поваля кормит! Нет, родная, я за свежими вениками. Моя миссия – кипарисовые веники. Ки-па-ри-со-вы-е!

Альберт захихикал, а Дубов, предатель, его поддержал, тоже гоготнул. Лиля нахмурилась.

– А вообще, милая барышня, сдается мне, что мы за одним делом туда едем, а?

– Не знаю, – сказала Лиля, переходя на шепот. – У вас тоже украли сына с синдромом Дауна?

На одну секунду шутовская личина Альберта спала, и Лиля увидела его истинное лицо: глаза с поволокой печали, щелеобразный рот – при улыбке кончики губ не поднимались, а просто рот съезжал влево, – независимо и нахально вздернутый подбородок.

– Вот оно что, – с трудом, словно корчась от неведомой боли, сказал Шустов. – Вот оно как... Значит, пришла пора. Знал, да не ждал, что так быстро...

– Чего не ждал? – попытался уточнить Дубов.

– Брачного сезона, – усмехнулся Альберт. Он развернул серебрящуюся изморосью пачечку мороженого, откусил, поморщился. – Зубы ноют от холодного, сил нет никаких! У вас не ноют, Лилечка? Да вы не плачьте, от слез женщины дурнеют и увядают раньше срока. Автобус наш подан, давайте сядем подальше, и слушайте. Расскажу я сказочку, вам в утешение, добрым людям в назидание...

...Когда-то Альберту Шустову, без пяти минут выпускнику МГУ, сделали предложение, от которого он вполне мог бы отказаться. Некто не представившийся позвонил на кафедру и имел беседу с научным руководителем Шустова. Говорил, что-де есть один исследователь и писатель-фантаст, так его очень заинтересовало выступление Альберта на недавней конференции. Писатель хочет встретиться с молодым ученым, поговорить, предложить сотрудничество, которое писателю будет полезно, а студенту Шустову – выгодно.

Днем позже Альберт нерешительно открывал тяжелую дверь, переступая порог роскошного кабинета. Первое, что бросилось там в глаза, – движение. В кабинете все двигалось и вращалось, поблескивало и тикало. Метроном, установленный в центре стола, размеренно отсчитывал ритмические единицы, будто не соглашаясь ни с какими другими отсчетами: нет и нет, нет и нет... Тяжелый маятник громадных настенных часов, напротив, соглашался с каким-то очень значительным, важным доводом: и да, и да... и да, и да...

На специальной подставке, похожей чем-то на блестящую юлу, подрагивала ослепительная перьевая ручка, в любой момент готовая к броску-росчерку. Хозяин кабинета, будто подчиняясь общему потоку двигающихся частиц, медленно и непрерывно вращал большими пальцами, крепко сцепив руки. Его округлые слова тоже точно вращались, ускользая от немедленного восприятия и оставляя за собой лишь туманный обрывочный след.

– Жду, наслышан, проходите... Видите ли, я пригласил вас, чтобы...

Книги, в том числе и старинные, располагались внушительными рядами в застекленном шкафу, каждым корешком осознавая свою раритетность. Макс Нордау и его труд «Вырождение», знакомый Альберту лишь по хрестоматиям, Мальтус, Ломброзо, Оруэлл, Сведенборг, Кропоткин, Витте...

– Николай Ильич меня зовут... И мне, и мне... – хозяин вздохнул. – Здесь запах книг, здесь стук жуков, как будто тиканье часов. Хорошо сказано. Как там дальше-то?.. Здесь время снизу жрет слова, а наверху идет борьба... Это Константин Вагинов, был такой чудак в двадцатых... Леонтьева не читали? Нет, конечно. Не издают пока. Перестраховываются... А следовало бы. Есть у него книженция «Восток, Россия и славянство», где замечательно он говорит, что нашу страну нужно хоть капельку подморозить. – В глазах Николая Ильича действительно появился холодноватый блеск. – Да теперь уже поздно. Не того боялись, не того. Да вы садитесь – чай? кофе? сигару?..

Альберт попросил воды.

– О социальном оптимизме и пессимизме пока у нас мало задумываются. А ведь, согласись, Альберт Александрович, – состояние государственного нутра на сегодняшний день отображает не многозначная цифра планов и отчетов, а этот самый моральный плюсик или минусик. Тьфу! Плохо объясняю, скучно... И от жизни далеко. А вот такие люди, как вы, молодые и яркие, способны... – Он задумался, медленно поднялся из-за стола, не переставая вращать пальцами, и заговорил вдруг совершенно по-другому, сорвавшись на свистящий, воспаленный полушепот: – Страна на грани страшных потрясений: нищета и безработица, беспросветность и бесцельность – все самое темное, самое низкое в человеческой натуре вырвется наружу... Талантливые умы предчувствуют эту грядущую тьму и сводят счеты с судьбой. А в большинстве народ даже не догадывается о том, что ему предстоит стать безжизненным – при жизни...