– Пойдем, маленький, на платформу. Скоро поезд придет, посмотрим, как он приезжает. Поезд, ту-ту-у-у!

Егор одобрительно заворковал, розовый монстр сказал свое веское слово, и они пошли. Лиля покривила душой – поезд пока не объявляли, но шататься дальше у ларьков было бы просто разорительно!

Платформа пустовала, встречающие попрятались под крышей вокзала. Вокзал гудел, тяжко дышал и шевелился, как огромный усталый зверь. А еще он вздыхал. Лиля встала у какого-то столба, прижала к себе Егорку и принялась в доступных выражениях описывать ему окружающий пейзаж.

– Это рельсы. Поезд придет по ним, как на твоей игрушечной железной дороге. А вон часы, видишь, зелененьким светят. А вон мост. Скажи: «Мост»! Правильно, хорошо. А вон ходит ворона. Видишь ворону? Как она каркает?

– Ворона – кар-кар! – объявил Егор, а Лиля вздрогнула. Заглядевшись на ворону, очень бойкую и деловитую, она не заметила, что рядом кое-кто появился.

Это была цыганка. Вообще на вокзале их водилось великое множество. Тут вещевой рынок рядом, знаменитая дешевизной и веселой толчеей вокзальная «блошка»! На рынке цыганки торгуют тюлем, мужскими трико и копеечными свитерками, на вокзале так, подвизаются. Они всегда ходят стайками – пестро наряженные, шумные, странно сочетающие в себе нахрапистость и смирение. Лиля, насмотревшаяся по телевизору «страшных» передач о цыганском гипнозе, привычно сторонилась их говорливого общества. И вот тебе – совсем молодая смугляночка стоит и смотрит на Лилю, слегка прищурившись. К ее тафтяной юбке переливчато-павлиньей расцветки жмется цыганенок, по виду – Егорке ровесник. Очень хорошенький мальчуган, успела заметить Лиля. Черты лица такие правильные, глаза живые, сообразительные. Одет он словно для праздника 1 сентября – в отутюженные черные брючки и белоснежную рубашку, блестят остроносые штиблеты. А цыганочка-то, батюшки, босиком! Топчется узкими ступнями в луже. Бр-р-р!

Лиля мягко подтолкнула Егорушку в спину. Нужно уйти от греха подальше обратно в здание вокзала. У Лили с собой деньги, немного, но ведь и их жалко будет в случае чего! А цыганка времени зря не теряет – уставилась блестящими глазами, наклоняет голову в оранжевом платке, подходит бочком, что та ворона. Гипнотизирует, должно быть...

– Не бойся, мамочка, – сказала хрипло, точно прокаркала. – Я тебя не обижу, мне за это грех будет. У тебя сыночек, у меня тоже. Не уходи, я тебе одно хорошенькое словечко скажу.

И Лиля осталась, словно к месту приросла.

– У меня сыночек красивый, умный, пляшет, песни поет, – продолжала цыганка. – А у тебя хворый, убогий. Какая от него тебе радость? Давай меняться по-честному. Бери моего Васяньку, сама любуйся, перед людьми хвались. А я твоего сына возьму, мне от людей жалость будет. Поменяемся?

Лиля отрицательно помотала головой, на это только ее и хватило.

– Что так? – искренне огорчилась ехидная цыганка. – Не хочешь? Или любишь его? Такого, ни к чему не пригодного?

– Люблю, – прошептала Лиля. Егор притих, прижался к ней. – Люблю.

– Ай, молодец, мамочка! Ай, умница, раскрасавица! Порадовала ты меня! Люби, люби, никому не отдавай его, не то всем нам большая беда будет! Ты меня слушай, я правду говорю! Позолоти ручку, а я тебе подарок дам. Нужная вещь, очень!

Сморщившись от усилий, смирившись с неизбежным, Лиля полезла в карман и негнущимися пальцами достала сторублевку.

– Хорошо благодаришь, золотая! – обрадовалась цыганка. – Ну-ка...

Она протянула к Лиле руку, и на розовой обезьяньей ладошке Лиля углядела что-то... Что это было? Желтое что-то, вроде бы даже золотое, тоненькое да острое... Игла?

– Давай руку, не бойся, мамочка, я тебе дурного не желаю... Ты должна сшить!

Купюра исчезает, и тут же Лиля чувствует мгновенный болезненный укол в ладонь, от которого реальность возвращается к ней, а она – к реальности. Егорка тянет мать за полу дождевика:

– Ма-ам... Ма-ма!

Дождь почти перестал. Перрон быстро заполняется встречающими. Ворона поодаль увлеченно расклевывает половинку чебурека, на Лилю и не глядит. А босоногой цыганки с мальчиком нигде не видно. Лиля поднесла ладонь к глазам, но не заметила ни ранки, ни следа укола. Значит, показалось. Чудно...

Тут жеманный женский голос, проглатывая, как водится, звуки, объявил наконец прибытие поезда, и Лиля забыла о странной встрече. Поезд подполз неторопливо, сонные проводники опускали подножки, а толпа встречающих выражала законное нетерпение. Егора и Лилю совсем оттерли. Первому же пассажиру, из вагона вышедшему, прыгнула на шею деваха в мини-шортиках и сверкающем топе. Перегородив выход остальным, принялась визжать, целовать своего возлюбленного, обнимать. Насилу их оттеснили, парочка продолжила лобзаться в стороне, причем приехавший парень успел с достоинством закурить. Хорош кавалер!

– Егор, смотри бабулю! Мама твоя зазевалась, глазеет по сторонам...

Разве малыш увидит тут бабушку, даже если и помнит, как она выглядит! Все встречаются, обнимаются, толкают друг друга локтями и баулами, отмахиваются от назойливых таксистов! Но вот толпа чуть рассосалась, и Лиля увидела мать. Высокая, подтянутая, в бело-розовом костюме (недешевая вещь, сразу ясно, но все же косит на юбке шовчик, и вытачки у пиджачка плохо заложены!), она вышла из вагона, растерянно оглядываясь, а под локоть ее держал высокий мужчина. Крепко держал, будто опасался, что та убежит. Мелькнуло соображение: мама приехала с кавалером. Неужели? Такой молодой, загорелый, с очень светлыми, словно выгоревшими, волосами... Гладкий лоб, белые зубы, смеющиеся глаза...

– Лилька! – крикнул и раскрыл объятия. Широко-широко, словно хотел обхватить не только Лилю и Егорку, но и весь перрон, и целый мир.

– Виктор?

Да, конечно. Высокий, загорелый красавец-мужчина был Лилиным родным братом Витькой. А не виделись они, позвольте... Пять, десять... Пятнадцать лет? Небывалое что-то...

– Дядя, – уверенно сказал Егор. Откуда ему было знать?

Вот ведь какая странность – сколько лет не виделись брат с сестрой, а сразу же, еще до дому не добравшись, почувствовали друг друга близкими людьми. Мать словно бы стушевалась, отошла в сторонку. Вела за руку Егора и ворковала с ним. Лиля спохватывалась, оборачивалась – мама улыбалась ей и снова наклонялась к внуку. От этого становилось теплее на сердце. Милая мама, какая она красивая! Она нисколько, ни капельки не постарела! У нее кожа, как у молодой девушки, весело блестят глаза, фигурка такая ладная... Но все же с возрастом, очевидно, в ней проснулась нежность к своему потомству, она наконец почувствовала себя бабушкой.

Истинная причина такой перемены выяснилась немного позже. Уже отобедали, пили чай в гостиной, и Лиля, не удержавшись, спросила:

– Мама, Витя... Как же вы приехали вместе? И... Как там папа?

Многие годы это слово находилось под запретом. Мама раздражалась, когда Лиля вспоминала отца, начинала хмуриться, высказывать предположения, что дочери было бы лучше с ним. Но теперь, если Виктор приехал, наверное, можно?

– Папа наш здорово постарел, но все еще молодец, держится. Он на покое, пристрастился к рыбалке. Ждет тебя с Егоркой в гости, мечтает увидеть внука, планирует, как будут вместе рыбачить... Поехать не смог, здоровье не позволяет. Вот фотографии...

Толстенькая стопочка снимков легла на вышитую скатерть, но прежде чем Лиля протянула руку, Виктор поинтересовался лукаво:

– А что же обо мне не спросишь?

Не дожидаясь ответа, он начал:

– Я ведь теперь директор. Да-да, сестренка дорогая, директор консервного завода. Ставридка в масле, бычок в томате, можешь меня так и называть!

– Витька! Директор! – с удовольствием ахала Лиля.

– Женат-с, да. Жена Лиза, красавица. Детишки-двойняшки, Анька и Алька! То бишь Анна и Алевтина, Егорке ровесники. Так что ты давно уже тетя Лиля! Рада?

Лиля рассматривала яркие картинки его жизни – словно вырезанные из глянцевых журналов! У него и в самом деле прекрасный дом, уютный, легкий, как пирожное безе, коттедж. Загорелая, стройная жена, море, солнце, яркие зонтики на пляже, сахарная мякоть арбуза на садовом столике, веселые детские рожицы, перепачканные розовым соком!