Мы бросились к первому женскому силуэту, склонившемуся перед хижиной:

— Вы знаете, где живет Зобида?

— Кто?

— Зобида.

— Халима? Я не знаю! — ответила пожилая женщина, широко и безумно улыбаясь.

— Нет, Зобида, Зобида.

— Бадра? Это луна. Зобида — это большая шлюха. А меня давно уже больше не берут!

— Вы ищете Зобиду?

Мы оглянулись. Перед нами появилась огромная негритянка, сестра ночи.

— Вы ее знаете?

— Да.

— Вы можете показать нам ее дом?

— Она уехала на юг, в Ранжер, и вряд ли вернется, — добавила наша собеседница таинственным голосом. Потом спросила, набрасывая покрывало на спину старухи: — Откуда вы?

— С северного берега.

— У женщин богачей дурно пахнет влагалище! — выплюнула старуха нам вслед.

Весь Зебиб собрался у постели девственницы! Все сокрушались о том, что процессу лишения невинности помешали! Как все спешили соболезновать судьбе Лейлы, которую десятки крестьянок приходили прижать к груди, где билась ложь, к сердцу, созданному для заговоров! «О, это не смертельно, дорогая моя! Пусть Бог ослепит твоих врагов и отрежет их лживые языки!» Шепот и слезы, которые стекали к ней в кровать с тайной радостью, что они избежали такого же несчастья, — я готова спорить, что это так. Эти мегеры наслаждались слухами, пуская их по ветру как ни в чем не бывало, вытряхивая белье на террасах или катая зернышки кускуса. И к тому же, зачем катать зернышки весь день, я тебя спрашиваю, если не потому, что им нечего делать, этим самкам, испортившимся оттого, что они много сидели на одном месте, этим хищницам, которых Бог забыл в ловушках, под самцами, которые проводят время, мочась на деревья, как псы, почесывая свои яички, как будто у них чесотка, и ожидая часа молитвы, которую произносят только из страха перед имамом, а не перед Аллахом, и меня не убедить в обратном!

Отец Лейлы наблюдал, как все ходят перед его закрытыми ставнями. Он больше не рисковал выходить наружу, даже чтобы пойти в мечеть. Что до его старших дочерей, они вернулись к семейному очагу, закутавшись в чадру и с камнем на сердце. Только Ашаман решила ненадолго остаться под родительской крышей из страха перед шутками своей собственной новой семьи и в надежде найти выход для сестры, как она повторяла, задумавшись и приложив ладонь к щеке.

Я проводила время то в своем доме, то у Омранов, отсутствуя только по личным делам. Тогда у меня был любовник, с которым мы встречались под покровом ночи. Я без промедления пробиралась в его постель, он срывал с меня одежду, брал в тишине и возвращал к рассвету. Все, что мне удалось узнать о жизни этого мужчины, — это что он занимался торговлей и объезжал соседние деревни, чтобы ее расширить. Мы каждый раз встречались в новом местечке, всегда после захода солнца, и брал ли он меня на ферме или за двумя стогами сена, под деревом или в пересохшем устье реки — я всегда соглашалась.

Да, я знаю, что обязалась не упоминать о своих любовниках — но мне не удается, без них я не стала бы той, кто я есть. Мои тайные исчезновения, вызванные любовью, позволили мне узнать, сколько слухов породила ночь, не окропленная кровью Лейлы! Сколько добрых душ поддерживали огонь злословия, сожалея о том, что не видели своими глазами запачканную простыню, шепча ткаф, формулу запирания: «Лейлу в юности завязали, и семья забыла ее открыть перед брачной ночью». Но особенно часто повторяли: «Дочь Омранов перестала быть девственницей до брака, ее уже проткнули, ее колодец осквернен, у нее лживый взгляд лгуньи, которая уже познала мужчину».

Долину охватило возбуждение, какого не было со времен эпидемии чумы в прошлом веке. Никто уже не вспоминал о будущем сборе урожая, жертвах святым, еще меньше — о решении центрального правительства закрыть наши границы с соседней Джумхурийей, которая зарилась на богатства, которые, как было объявлено, у нас нашли. Действительно, прошел слух, что Провидение смилостивилось над нами после долгих лет невиданной бедности и бесплодия и недра нашей дорогой земли оказались благословенными, почва была набита богатствами, как матрас старухи, и скоро потребуется только поскрести, чтобы потек черный густой сок, который наполнит все отверстия. Эти слухи говорили, что скоро эти сокровища привлекут голубоглазых чужестранцев, которые будут приезжать десятками… но после трагедии с дочерью Омранов они съежились, как засохший плод.

Итак, забудьте все это! У Истории было теперь одно имя: «Влагалище Лейлы». Страну могли наводнить чужеземцы, правоверные могли быть перебиты неверными, горы — треснуть, как арбузы, реки — иссохнуть под ветром, деревню это больше не заботило. На небе был кто-то, кто надзирал за половыми органами женщин и мог лишить мужчин рая, если бы они не делали этого так же усердно. И так как жители Зебиба не совершали на земле ничего такого, что, как они рассчитывали, не оценил бы Бог, следовало ожидать, что эти торгаши, ответственные за жизнь после смерти, первым делом будут заботиться о девственных плевах и покажут себя лучшими стражами добродетели.

Еще меньше дела страны интересовали самок. Никто не собирался спрашивать их мнения, все происходило без них, и это было к лучшему, как говорил мой бывший муж, заверни его Бог в грязь и навоз.

Между тем молодые жительницы Зебиба отваживались наклониться над своим влагалищем — впервые на ложе — и задать себе несколько вопросов насчет инструментов, предназначенных их исследовать. Они спрашивали о запирании, которое к ним применяли без их ведома. При этом их матери хмурили брови в знак неодобрения, прежде чем заявить, что это «закон Аллаха». Нужно закрыть вам рот и низ, чтобы мир не подвергался опасности. Имам, до которого доходили все слухи, притворялся, что его душит гнев, отвечая, что это неправильно, что мегерам не хватает веры и рассудка, что Бог подвесит язычников за веки!

Несмотря ни на что, матери спешили прибегнуть к этой практике как к вакцине против бешенства, и десятки девушек были подвергнуты ритуалу. Я это знаю, потому что тоже проводила его, каждый раз изобретая новый способ закрыть влагалище, благодаря магии, которая умеет заклинать вещи, используя каждый раз одну и ту же формулу, каков бы ни был ритуал.

— Ни один мужчина больше не сможет приблизиться к тебе, душа моя. Почему? Потому что его член станет нитью, а твое влагалище стеной. Повторяй за мной: чтобы его член стал нитью, а мое влагалище стеной. Аминь!

Чаще, чем к методу ткацкого станка, который заключался в том, чтобы три раза подряд провести девушку с закрытыми глазами между веретенами, произнося одну и ту же фразу, я прибегала к способу, который узнала на востоке страны, поднимая платья этих девушек и нагибаясь над их бедрами, чтобы быстро поместить туда конец иглы, подбадривая их улыбкой:

— Не двигайся, сердце мое. Не бойся, это маленькая пустяковая царапина, тебе не будет больно! Только капелька крови, не больше, это не ручей, ты же видишь. Теперь дай мне изюминку, которую ты держишь в руке, я окуну ее в твою славную красную жидкость, вот и все! Съешь это ради меня! Это не грязь, Мариам, это твоя кровь! Давай проглоти ради меня эту изюминку! Тебе надо только подумать о другом, и все! Держи, Наима. Не беспокойся. Ты видишь, все кончено!

Однако я признаю, что предпочитала более чувственный метод, где развлечение сочеталось с бесстыдством. Придя в дом, я просила, чтобы девственницу закрыли так, чтобы она не видела, что творится под родной крышей. Затем я требовала свинец, растапливала его на жаровне, затем охлаждала и нежно лепила, чтобы придать ему форму женского полового органа, особенно стараясь над большими губами. Время от времени я поднимала глаза на мать, молча наклонившуюся надо мной с глупым видом и удивлявшуюся миндалинке, которую создавали мои руки. Она была гладкой и круглой, приоткрытой, в середине из двух частичек тек прозрачный сок, который был не чем иным, как потом моих пальцев.