- Зря ты, Андрюха, не пошел с нами в степь. Есть что-то невыразимое в степи в лунную ночь.

- Давай спать, мне рано вставать.

- Я не могу заснуть в такую ночь! Давай слушать пение кочетов, а?

Миша лег рядом со мной, подпер голову рукой и, покуривая папироску, стал рассказывать о Лидии Муравпной:

- Знаешь, я смеялся прежде, а теперь, кажется, влюбился.

Я и прежде догадывался об этом, и все-таки признание Дежнева угнетало меня. Хорошо, что он скоро заснул, подтянув колени к животу. Я прпкрыл его зипуном. Не хотелось думать о том, что он сказал, - боялся думать, чтобы не нарушить нового строя души.

Когда занялась заря, я взял лопату и ушел в степь на курган. Могилу вырыл я в пояс, когда пришел Петров и встал рядом со мной.

После завтрака похоронили с музыкой одинокого, умного и беспокойного человека.

10

Когда-то с нетерпением ждал я свои шестнадцать лет, верил, что буду умный и жизнь моя пойдет без ошибок и раскаяний. Теперь мне пошел семнадцатый год, а я стал еще глупее и чаще прежнего оступался, раскаивался.

Каждую утреннюю зарю с великим трудом отрывался ото сна и, охая, разминая кости, выползал из тракторного вагончика на белый свет. В душе я клял себя за то, что вчера до полуночи прошатался с парнями на стогометку, болтал с девками, таскал за ногу уснувших у омета рабочих. Но проходил тяжелый рабочий день, спадала со степи жара, в траве начинали перекличку перепела, и я снова, наскоро поужинав, накинув на плечи пиджачишко, прихрамывая, тянул с товарищами в луга. И опять чуть не до зари плясали и дурачились у реки. Потом, высоко поднимая ноги, проходили залитую по пояс туманом нпзину. Забывались коротким сном. Садились за тракторы.

Мы с Настей работали на тракторе в одной смене. Потому ли, что она была бойкая, или потому, что ушла от мужа, по только многие сильно заигрывали с ней.

- Ой, ты мне нравишься, терпежу нету, - много раз говорил пожилой сутулый слесарь.

Настя отмалчивалась, а однажды облокотилась на крыло трактора, спросила бессовестно:

- Которо место нравится-то? - На потном, в пятна!

масла лице блестели зубы.

Слесарь, воровато зыркая глазами, пытался облаппть Настины плечи.

- Где тебе рыбу есть, когда щербой подавился, - сказала Настя и ударила слесаря в грудь. Он полез было с торцовым ключом на Настю, но я встал между ними.

Слесарь побранился и утих.

После обеда, когда все рабочие спали, попрятавшись в тени будок, бричек, я долго внушал Насте, чтобы не давала она волю своему скверному языку. Она как всегда почтительно выслушала меня, потом оглядела жалостливыми глазами, приказала:

- Снимай рубаху-то! Чинить надо.

И. проворно работая иглой, говорила:

- Растешь ты, братишка, не по дням, а по часам. И одежонка прямо-таки горит на тебе.

До чего же она становилась красивой и нежной, когда субботним днем, вернувшись в имение, брала на руки свою двухлетнюю Аниску...

До вечера река оглашалась гулкими голосами купающихся. Хорошо после тяжелого труда бросить свое тело в прохладную воду. Бронзовые от загара, сильные тела лоснятся на солнце, кувыркаются в реке.

Я купался вместе с Иваном Яковлевичем неподалеку от старой ветлы. Тут несколько лет назад тонул я, бросившись с лодки на глазах Лиды Муравиной и Миши Дежнева. Напрасно я тогда хвастался смелостью: девушка предпочла мне Дежнева. Я, кажется, начал все чаще утешаться мудростью: одной потерей больше или меньше - не все ли равно? Лишь бы пм было хорошо, а мне всегда ладно, как говорил покойный Алдоким...

Вода и солнце делают всех беззаботными, общительными. Не будь мы у реки нагишом, я бы никогда пе осмелился хлопнуть ладонью по груди Ивана Яковлевича.

- Ну и заслон!

- Как у трехгодовалого петуха! - отшутился Иван Яковлевич.

Он сломал ветку бобовника и начал стегать меня по голеням.

- Комар ноги отдавил!

Я взвился, потом козлякнул дурашливо и, подпрыгнув, бросился головой в реку. Мы гонялись друг за другом, ныряли, и обоим было хорошо и радостно оттого, что Настя, уже выкупавшись, кричала с берега:

- Хватит дурачиться, ужинать айдате!

И когда мы, одевшись, подошли к ней, она ласково упрекнула нас:

- Как маленькие!

Я засыпал тогда, счастливый счастьем близких мне людей.

Желто в глазах от спелой пшеницы, от выгоревшей травы, от жаркого солнца. Палило оно нещадно. Трактор накалился, перегревшийся мотор рычал сбивчиво. На поворотах я оглядывался назад и видел рабочих на лобогрейках - устало опущенные плечи темны от пота. Рядом, на другом участке, трактор водила Настя. Мы с ней поспорили, кто раньше свалит пшеницу. Как плохо знал я тогда характер посланной мне судьбой сестры, иначе не спорил бы с ней пли уступил. И как знать, может, она была бы жива. Но в страду, как в охоте, делаешься азартным до безрассудства.

Уже надвигались сумерки, а тут еще поторапливал гром, озорно погромыхивающий за рекой. Миша Дежнев, наш молодой полевод, скакал на кауром мерине то ко мне, то к Насте. Клубилась пыль под копытами коня. Напрасно Миша горячился, закуривал, бросал, упрашивая нас скосить пшеницу до дождя.

Остановив свой трактор, чтобы налить воды в радиатор, я поднял голову и через пот, заливший мне глаза, увидал:

не одолев взвалка, остановился Настин трактор. Полевод что-то кричал, сдерживая танцующего коня, а Настя махала руками на него. Я заглушил мотор и пошел по жнивью к Насте. И хотя ничего особенного не было в том, что остановился ее трактор, не дотянув до конца загона, сердце мое вдруг заныло, и мне стало тоскливо. Я не отвечал на бойкие шутки вязальщиц. Туча заслонила солнце, и тень легла на просторное, уставленное крестцами снопов поле, по которому расторопно ходили рабочие, складывая снопы в скирды.

Подойдя к трактору, я увидел разгневанное лицо полевода Дежнева: он, видимо, только что поцапался с Настеп. Заправляя под косынку до желтизны выгоревшие волосы, она с холодным ожесточением резала:

- Сказано тебе: нет горючего. Может, ты побрызгаешь в бак? От таких ретивых мужиков моча, верно, горит злее бензина.

- Настя, перестань сквернословить, - устало попросил я.

- А ты не лей слезы наземь, впн в радиатор - сгодятся, - огрызнулась Настя. Она сплюнула на докрасил раскаленную выхлопную трубу и вдруг улыбнулась той особенной улыбкой быстро отходчив- о человека, которая делала ее удивительно милой.

- Братишка, уступи мне с ведерко горючего, - попрэсила она, - иначе я не доплетусь до табора.

Пока я ходил к своему трактору, сцеживал в ведро керосин и потом возвращался к Насте, мне стало еще тоскливее. Она почти вырвала ведро из моих рук и, отвинтив пробку бака, стала сливать керосин. Дежнев стоял с другой стороны, заглядывая в отверстие. Уже темнело. Я пошел было к себе, но в это время огненное пламя ослепило меня. Потом уж я узнал, что Дежнев, желая помочь Шсте, зажег спичку, пары из бака рванулись наружу и вспыхнули. Настя опрокинула на себя ведро с керосином.

Ужас сковал меня. По жнивью катался огненный ком.

Из-за шума пламени рвался нечеловеческий крик. Мы срывали с себя одежду, обертывали Настю, сбивая пламя с головы, груди, с ног. Но было поздно. На бричке, не щадя лошадей, мчался я на хутор. Стук колес не мог заглушить крика. И когда я оглядывался, видел не Настю, а что-то черное, и на этом черном - распяленный рот...

Похоронили Настасью у того поля, где сгорела она, на ковыльном, от века не паханном холме. На могиле поставили звезду, сработанную из стали.

Так и ушел из моей жизни вслед за стариком еще один не разгаданный мною человек. Никогда ведь она не рассказывала о себе в точности, а переплавляла факты с домыслом, как ото делал Алдокпм. Недаром глаза у обоих были синие. Раз старик проговорился, что она его внучка.

Осталась на моих руках маленькая Аниска. А Иван Яковлевич Петров вскоре после похорон сказал:

- Девчонке жить надо и тебе. Так иль нет, да?