- Не хочу спать. Буду ждать Ваську Догони Ветер.

- Не замай, Анисья, - сказал дедушка. - Мы с Андреем работали вместе, а теперь будем читать книгу.

Он сел за стол, и вся семья разместилась под висячей керосиновой лампой: мать с пошивкой, бабушка с чулком, отец вязал бредень. У порога на кухню и на кухне расположились подводчики. Дедушка раскрыл толстую книгу в кожаном переплете, прожженном в нескольких местах и закапанном воском. Он читал медленно, низко склонив голову с расчесанными на прямой пробор седыми волосами. Книга рассказывала о человеке богатом, прославленном и жадном. Вышел этот человек в глухую полночь с фонарем на крыльцо своего дома, и чей-то голос из темноты сказал ему, что его заживо съедят черви.

Бабушка вздыхала, отец на минутку переставал вязать, что-то говорил, и я снова видел двигавшуюся по стене тень его руки с деревянной игличкой.

Легко, как на крыльях, подняли меня материнские руки, отнесли на кровать. Я прислушался к ветру, протяжно гудевшему за стеноп, и мне вспомнился маленький волчонок, летом пойманный дедушкой, и казалось, что это он, озябший и одинокий, плачет на студеном ветру.

И я, встав под одеялом на четвереньки, начал подвывать ему: "У-у-у-о!"

Большая ласковая мама легла рядом со мной, я спрятал голову к пей под мышку, прижался щекой к ее теплой груди и, вспомнив что-то очень далекое, почмокал губами и тут же заснул.

Ночью я открыл глаза и увидел привернутую лампу.

Спавший на лавке Данила проворно вскочил и начрл обуваться.

- Кто-то подъехал к воротам, - сказал он. - Выйдем, Вапя, посмотрим.

За окнамп раскатилось конское ржанье. По-прежнему завывала вьюга. Отец надел полушубок, шапку, зажег фонарь, и они оба с Данилой, осторожно обходя спящих на полу людей, вышли из дома.

Отец вернулся скоро.

- Пропал Баська вместе с хозяином, - говорпл ОБ тревожным шепотом. Замерзли пли убили их. К вoротам пришла пристяжная лошадь, постромки обрезаны, узды нет.

- Где Данила? - спросил дедушка, слезая с печки,

- Ходит с фонарем на дороге.

Долго сквозь вой метели слышался замирающий голос:

- Сыно-о-о-к! Э-э-э-й!

Снова я проснулся на рассвете. Бабушка затопила печь, люди, кряхтя, вставали. Данила сидел на лавке, в руке его покачивался фонарь. Лицо Данилы было серым, глаза неподвижные, как у мерзлого судака. В седой бороде шевелились обветренные блеклые губы.

- Как у злодеев рука поднялась? Купец Енговатов еще туда-сюда, богат, а работника зачем губить? Бабу и дите зачем? Чем они виноваты, а?

Когда поутихла метель и посветлело над степью, люди вышли с лопатами на поиски пропавших. Впереди бежали собаки, обнюхивая снег. Недалеко от села торчали из сугроба оглобли.

- Вот где нашел сынок свою могилу, - сказал Данила и первым пустил лопату в ход.

Сначала показались полозья опрокинутых саней, потом ковровая обшивка. Под сапями лежали в тулупах люди, как будто кто-то поклал их в одну кучу. Они были теплые, крепко спали. Енговатова тут не было. А Васька Догони Ветер, будто пользуясь отсутствием хозяина, прижал к груди дочку и жену Енговатова. Долго трясли сонных, но они не сразу открыли глаза. Взгляды их были блуждающие, как у помешанных, лица бледные.

Женщину и девочку увела бабушка в баню. Васька зашел в избу.

После стакана водки он, растирая снегом крупные вспухшие пальцы, сказал с тоской:

- Э, черт, чуть не доехали до села!

Дедушка плотнее прикрыл дверь на кухню, строго сказал:

- Ты, Вася, не крутись, говори, как было?

Данила схватил сына за плечи, запричитал умоляюще:

- Не бери греха на душу! Не бери!

Черные крутые брови Василия взлетели вверх, почти исчезнув под тяжелыми кольцами кудрей.

- Сядь, батя, - сказал он Даниле. - Ведь как было?

Метель-то бешеная. Сбылись с дороги, кони измотались вконец. Одни бы были - ничего, а тут ребенок, Надюшка. Говорю: "Корней Касьяныч, давай заночуем под снегом, утром найдут нас". А он одно свое наладил: "Лошадей жалко бросать, волки зарежут. Оставайся с моими, а я поеду дорогу искать". Сел верхом на коренника и уехал.

Пристяжная одна не стонт. Обрезал я постромки - побежала за хозяином. Мы с Анютой, то есть с Анной Сабитовной, перевернули сани, подняли оглобли, отдали себя на волю господа бога... Боялись, как бы Надюшка не замерзла.

Тут вошел в горницу мой отец, посмотрел на Василия и нахмурился.

- Коренник нашелся, - сказал он. - На гумне у омета стоял. Вожжи почему-то к гужам привязаны, под снег ушли. Потянул я - не тут-то было, зацепились за чего-то. Копаю лопатой, вижу: лежит под снегом сам Енговатов. Замерз.

- О господи! Что же это, а? - испуганно сказал Данила.

- Видно, упал Енговатов с лошади. Грузный был, царствие ему небесное, сказал Василий, с улыбкой посматривая на отца.

- Крупный старик, - согласился отец. - Лежит сейчас на дворе в санях, пологом прикрыт. И как он мог замерзнуть, такой жирный?

Дедушка и Данила вышли, крестясь на ходу. Отец мой тихо сказал:

- Ну, Вася, твое счастье, что я первый наткнулся на Енговатова.

- К чему это ты, Ваня?

- Енговатов-то удушен вожжами. Ловко они захлестнули горло. Видно, кто-то непромашно накинул на шею вожжи и пугнул коня.

- Врешь! Докажи! - злая усмешка приоткрыла белые острые зубы Василия.

Он вскочил. И тут я понял, почему его зовут Догони Ветер: худой, горбоносый, он, как кошка, прыгнул на отца. Но у отца были тяжелые кулаки молотобойца, и Васька отлетел к порогу.

...Вдова Енговатова с дочерью и Василий жили у нас три дня, пока староста и урядник писали какие-то бумаги. Староста просил вдову, чтобы она оказала честь селу:

похоронила покойника на нашем кладбище.

Скуластое лицо женщины было обычно спокойным, и только глаза, длинные и диковатые, вопрошающе смотрели на Ваську.

- Зачем же Корнея Касьяновича хоронить на чужой земле? - ответил Василий. - У него своя есть. На хуторе Калмык-Качерган похоронены две жены его, и ему лежать рядом с ними веселее будет.

Василий все эти дни был пьян, весел и насторожен.

Он ласкал девочку, а когда наши уходили из дома, то обнимал женщину, ворковал басовито. Она испуганно зыркала глазами, качала головой. Мне казалось, что женщина боится не угодить ему.

Перед отцом моим Василий заискивал, но я видел, что улыбка его была особенной, невеселой: обнажались зубы, в глазах же полыхал недобрый огонек. Василий брал меня за руки, спрашивал воркующим басом:

- А что, Андреи, возьмешь Надьку замуж, как вырастешь?

Я молчал, смутно догадываясь, что он шутит. Мне очень хотелось потрогать яркую голубую ленточку в черных волосах девочки, но я боялся ев матери: она все время молчала, глаза ее горели жарко и тревожно. Такие же черные глаза были и у Нади, только светились они приветливо и весело.

Когда Енговатовы, собираясь в дорогу, стали надевать шубы, я почувствовал себя несчастным.

- Сейчас хочу жениться, сейчас, - сказал я, хватая девочку за рукав шубы.

В эту ночь снились мне черные, в косой прорези глала девочки и яркая лента в ее кудрях, таких же упругих, как у Василия Догони Ветер.

2

Утром пришла к нам Кузиха, о которой соседские ребята рассказывали, будто опа варит из детей мыло. Кузпха была набожная старушка, покинутая сыновьями. Она ходила с большой клюкой, держала пабок голову на топкой свихнутой шее. Моя мать жалела ее, а бабушка называла остробородой ведьмой. Но сейчас бабушки не было дома, и мама угостила Кузиху капустным пирогом.

Нищая быстро оглядела горлицу и, крестясь и приговаривая: "Голубушка моя родпс-нькая", села на лавку и принялась есть. Острый подбородок ее двигался быстро, почти соединяясь с кончиком носа. Старуха оперлась на клюку и начала рассказывать притчу о бедной матери, покинутой сыновьями.

- И вот они, милая, сыновья-то единоутробные, отреклись от нее, а она... плачет. - Кузиха смолкла. По ее морщинистому длинному лицу потекли слезы.