Мы говорим:

— Мы никогда не играем.

Он спрашивает:

— Чем же вы тогда занимаетесь?

— Мы работаем, учимся, тренируемся.

Он говорит:

— Понимаю. Вы серьезные люди. На игры у вас времени нет. Но вы присмотрите за своей кузиной, правда?

— Да, сударь. Присмотрим.

— Благодарю вас.

Наша новая кузина говорит:

— Я выше вас.

Мы отвечаем:

— Но нас двое.

Пожилой господин говорит:

— Вы правы. Двое гораздо сильнее одного. И не забывайте называть ее кузиной, договорились?

— Сударь, мы никогда ничего не забываем.

— Я на вас полагаюсь.

Наша кузина на пять лет старше нас. Глаза у нее темные, а волосы рыжие из-за чего-то, что называется хна.

Бабушка сказала нам, что она — дочь сестры отца. Мы рассказываем всем, кто нас спрашивает, то же самое.

Мы, конечно, знаем, что у отца нет и не было сестры. Но мы знаем также, что без этой лжи жизнь нашей кузины будет в опасности — а ведь мы обещали пожилому господину заботиться о ней.

Когда пожилой господин уезжает, бабушка говорит:

— Ваша кузина будет спать с вами на кухне.

Мы говорим:

— На кухне нет больше места.

Бабушка говорит:

— Это уж сами решайте промеж себя.

Наша кузина говорит:

— Я могу и под столом спать… на полу… если только вы мне одеяло дадите…

Мы говорим:

— Можешь спать на лавке и взять наши одеяла. Мы тогда будем спать на чердаке. Сейчас не холодно.

Она говорит:

— Я тоже буду спать на чердаке, вместе с вами.

— Ты нам там не нужна. Ты никогда не должна подниматься на чердак.

— Почему?

Мы говорим:

— У тебя есть тайна. Вот и у нас есть тайна. Если ты не станешь уважать нашу тайну, мы не будем уважать твою.

Она спрашивает:

— Вы что, способны меня выдать?

— Зайдешь на чердак — умрешь. Понятно?

Она минуту молча на нас смотрит, потом говорит:

— Понятно. Понятно, что вы полные психи. Ну и пожалуйста, не нужен мне ваш вонючий чердак. Обещаю, что никогда туда не полезу.

Она держит свое слово и на чердак не поднимается. Но во всех остальных местах она пристает к нам постоянно.

Она говорит:

— Принесите мне малины.

Мы говорим:

— Иди собери сама в саду.

Она говорит:

— Прекратите читать вслух. У меня от вас голова болит.

Мы продолжаем читать.

Она спрашивает:

— Что это вы часами валяетесь на полу?

Мы продолжаем упражнение в неподвижности, хотя она кидает в нас гнилыми фруктами.

Она говорит:

— Что вы все молчите! Вы мне на нервы действуете!

Но мы продолжаем упражнение в молчании.

Она спрашивает:

— Почему вы сегодня ничего не едите?

— У нас сегодня пост. Мы упражняемся в перенесении голода.

Наша кузина не работает, не учится, не делает упражнений. Часто она просто сидит и глядит на небо, иногда плачет.

Бабушка никогда не бьет кузину. Она не ругает ее. Она не просит ее помочь. Она вообще ни о чем ее не просит. Она никогда с ней не разговаривает.

В тот же вечер, когда кузина поселяется у нас, мы перебираемся спать на чердак. Мы берем в комнате офицера пару одеял и расстилаем на полу чердака сено. Перед сном мы смотрим через дырки в полу, что делается в доме. В комнате офицера никого нет. А в комнате бабушки горит свет, что случается нечасто.

Бабушка взяла на кухне керосиновую лампу и повесила ее над трюмо у себя в комнате. Трюмо — это старинный столик с тройным зеркалом на нем. Бабушка сидит перед этим зеркалом; на голову, поверх своего черного платка, она надела что-то блестящее. На ее шее несколько ожерелий сразу, на руках браслеты, пальцы унизаны перстнями и кольцами. Она говорит сама с собой, любуясь своим отражением:

— Богатство, богатство… Со всем этим легко стать красавицей. Легко. Колесо поворачивается! Теперь они мои, эти драгоценности. Мои. Это всего лишь справедливо. Как они сияют! Как сияют!

Немного спустя она говорит:

— Но что, если они вернутся? Если потребуют это обратно? Как только опасность проходит, они забывают. Они не знают благодарности. Такой народ — обещают с три короба, а потом… Но нет, нет, они уже мертвы. И старика скоро не станет тоже. Он сказал — я могу оставить все себе… Но девчонка… она все видела… все слышала… она точно захочет отобрать у меня это. Война закончится — и она станет требовать отдать ей все… Но я не хочу отдавать, я не могу! Это мое! Мое навсегда!… Она тоже должна умереть. Тогда никто ничего не докажет. Никто не узнает. Да, девчонка должна умереть. Перед самым концом войны. Да, это должен быть несчастный случай — не яд. В этот раз — не яд. Да, несчастный случай. Что, если она утонет в речке?… Нет. Трудно будет удержать ее голову под водой. Если она оступится и упадет в погреб… Там неглубоко. Остается яд. Все-таки только яд. Что-нибудь медленное. Маленькими дозами, постепенно… Болезнь, которая медленно, за несколько месяцев, сведет ее в могилу… Врача тут нет. В войну многие умирают вот так — потому что некому их лечить…

Бабушка кулаком грозит своему отражению в зеркале:

— И вы ничего не сможете доказать! Ничего!

Она хихикает, снимает украшения, складывает их в холщовый мешочек, а мешочек прячет в свой соломенный матрас. Потом она ложится спать — и мы тоже.

Наутро, когда кузина выходит из дома, мы говорим бабушке:

— Бабушка, мы должны вам кое-что сказать.

— Что еще такое?

— Послушайте, бабушка. Мы обещали пожилому господину, что позаботимся о нашей кузине. Поэтому с ней ничего не должно случиться — ни несчастный случай, ни болезнь. Ничего. Понимаете? И с нами тоже.

Мы показываем ей заклеенный конверт:

— Мы все записали. Это письмо мы отдадим священнику. Если с кем-нибудь из нас троих что-то случится — священник вскроет письмо. Вы понимаете, бабушка?…

Бабушка смотрит на нас, полуприкрыв веки. Она тяжело дышит и очень тихо говорит:

— Сукины дети, порождение шлюхи и дьявола! Проклят день, когда вы появились на свет!…

После обеда бабушка идет работать в винограднике, а мы обыскиваем ее матрас. В матрасе ничего нет.

Наша кузина становится более серьезной. Больше она не пристает к нам. Каждый день она моется в большой лохани, которую мы купили на заработанные в кафе деньги. Она очень часто стирает платье и панталоны. Пока ее вещи сохнут, она ходит завернувшись в большое полотенце или лежит на солнце, положив панталоны сохнуть на себя. Она очень смуглая. Волосы у нее до ягодиц — когда она переворачивается на спину, то закрывает грудь волосами.

Ближе к вечеру она уходит в Городок. Она проводит в Городке все больше и больше времени. Однажды вечером мы идем за ней так, чтобы она нас не видела.

Возле кладбища она встречается с парнями и девчонками из Городка, все они старше нас. Они сидят под деревьями и курят. У них с собой есть вино. Они пьют прямо из бутылок. Один из них караулит — он сидит на скамейке у дорожки. Если кто-то идет, он начинает насвистывать популярную песенку, но никуда не уходит. А все остальные прячутся в кустах или за памятниками. Когда опасности больше нет, тот, кто караулит на скамейке, насвистывает другую песенку.

Они очень тихо говорят о войне, о дезертирстве, депортации, сопротивлении и освобождении.

По их мнению, иностранные военные, которые находятся в нашей стране и считаются нашими союзниками, на самом деле наши враги, а те, что скоро придут сюда победителями, вовсе даже не враги, а, наоборот, наши освободители.

Они говорят:

— Мой отец перешел на другую сторону. Он вернется домой вместе с ними.

— А мои родители ушли к партизанам. Жаль, я мал еще был, чтобы с ними уйти.

— А моих эти гады взяли. Депортировали.

— Ну, тебе их больше не видать. И мне — моих. Их уж в живых нет наверняка.