— Господин фон Фалькенрид... Господи! Что вы хотели сделать?

— То, что было бы уже сделано, если бы вы не вмешались, — жестко сказал Гартмут. — И, верьте мне, было бы лучше, если бы случай привел вас сюда пятью минутами позднее.

— Меня привел не случай; я была в лесничестве и узнала, что вы ушли уже несколько часов тому назад. Страшное предчувствие заставило меня бежать за вами и искать вас здесь; я была почти уверена, что найду вас на этом месте.

— Вы искали меня? Меня, Ада? — Голос Гартмута прерывался от бурного наплыва чувств. — Откуда вы узнали, что я в лесничестве?

— От принца Адельсберга, посетившего меня сегодня утром, вы получили его письмо?

— Не письмо, а только извещение, — ответил Гартмут дрожащими губами. — В этих строках нет ни одного слова, обращенного лично ко мне; в них деловым языком сообщается лишь о том, чем принц считал необходимым уведомить меня... и я понял их.

Адельгейда молчала; ведь она знала, что это заставит его решиться на самоубийство. Она медленно подошла ближе, чтобы стать под защиту деревьев, потому что бушевавший на открытой возвышенности ветер почти сбивал с ног; только Гартмут как будто ничего не замечал.

— Я вижу, вы знаете содержание записки, — продолжал он, — а оно и не ново для вас, ведь вы были свидетельницей того, что случилось тогда, в Родеке. Но, верьте мне, Ада, то, что я почувствовал, увидев вас в призрачном свете северного сияния, озарявшем ту ужасную ночь, и поняв, что меня смешали с грязью в вашем присутствии, — та мука удовлетворила бы даже моего отца. Она отплатила мне за все зло, которое я причинил ему.

— Вы несправедливы к отцу, — серьезно возразила молодая женщина. — Когда он оттолкнул вас, вы видели его неумолимым, твердым как камень; когда же я пришла к нему после вашего исчезновения, то увидела его иным. Он был убит горем и дал мне глянуть в исстрадавшуюся душу отца, который любил своего сына больше всего на свете. Вы больше не пробовали убедить его своей невиновности?

— Нет, он так же мало поверил бы мне, как Эгон. Тому, кто нарушил данное слово, нет доверия, хотя бы он был готов искупить его ценой жизни. Может быть, моя смерть на поле битвы открыла бы глаза ему и Эгону; если же сейчас я умру от собственной руки, они увидят в этом лишь поступок, подсказанный виновному отчаянием, и не перестанут презирать меня даже в могиле.

— Не все так думают, — тихо сказала Адельгейда. — Я верю вам, Гартмут, несмотря ни на что.

Он посмотрел на молодую женщину, и на его лице сквозь безнадежный мрак отчаяния промелькнуло что-то, напоминавшее о прежней пылкости.

— Вы, Ада? И вы говорите это мне на том самом месте, на котором отвергли меня? Тогда вы еще не знали...

— А потому и боялась человека, для которого нет ничего святого, который не признает другого закона, кроме своей воли и своих страстей. Но та зимняя ночь, когда я видела вас у ног вашего отца, показала мне, что вы скорее изнемогаете под бременем судьбы, чем под тяжестью собственной вины. С тех пор я знаю, что вы можете и должны сбросить с себя несчастное наследие матери. Не падайте духом, Гартмут! Путь, который я указывала вам тогда, еще открыт и, ведет ли он к жизни или к смерти, — все равно, он ведет наверх.

— Нет, все кончено! Вы не можете себе представить, что сделал со мной отец теми ужасными словами, чем была моя жизнь с тех пор. Я... но лучше не буду говорить об этом, ведь этого никто не поймет. И все-таки благодарю вас, Ада, за то, что вы мне верите. С этим мне легче будет умереть.

Молодая женщина сделала быстрое, испуганное движение к ружью, лежавшему у его ног.

— Бога ради, не делайте этого!

— Зачем же мне еще жить? Мать наложила на меня клеймо позора, и оно закрывает передо мной все пути, ведущие к искуплению, к спасению! Меня презирают, считают чужим среди моих соотечественников, не принимают в армию, где может сражаться беднейший из крестьян, мне отказывают в праве, которое отнято только у последних, лишенных чести преступников; ведь в глазах Эгона я не кто иной, как такой же преступник, и он боится, что я могу изменить своим братьям, что я стану шпионом!

Гартмут в отчаянии закрыл лицо руками, и последнее слово глухим стоном сорвалось с его губ. Вдруг он почувствовал, что рука Адельгейды тихо легла на его плечо.

— Это клеймо снимется вместе с именем Роянова. Откажитесь от этого имени, Гартмут! Я принесла вам то, чего вы безуспешно добивались, — доступ в ряды войск.

Гартмут поднял голову и посмотрел на нее с недоверчивым изумлением.

— Не может быть! Каким образом вы...

— Возьмите эти бумаги, — перебила его Адельгейда, вынимая из кармана портмоне. — Они выданы на имя Иосифа Танера; приметы: двадцать девять лет, высокий рост, смуглый цвет лица, черные волосы и глаза; вы видите, все подходит. С этими бумагами вас примут добровольцем.

Она протянула Гартмуту бумажник, и он судорожно схватил его как будто это было драгоценнейшее из сокровищ.

— Но эти бумаги...

— Принадлежат умершему. Правда, они были переданы мне для другой цели, но ведь покойнику они больше не нужны, и он простит меня, если я спасу ими живого человека.

Гартмут раскрыл бумажник. Ветер рвал бумаги из его рук, так что он с большим трудом мог разобрать их содержание. Молодая женщина продолжала:

— Иосиф Танер занимал скромную должность в Оствальдене. Сегодня утром у него пошла горлом кровь, хотя болезнь казалась уже излеченной; ему оставалось жить всего несколько часов, и он поручил мне передать последний привет и вещи матери. Бедная женщина получит все, что может напоминать ей о сыне, только эти документы я взяла для вас. Ведь этим мы никого не обкрадываем; для матери Танера они не составляют никакой ценности. Строгий судья, вероятно, назовет это обманом, но я с радостью беру на себя вину, Бог и отечество простят мне этот обман...

Гартмут спрятал бумажник в карман, выпрямился и откинул мокрые от дождя пряди волос с высокого лба, единственной черты лица, унаследованной им от Фалькенрида.

— Вы правы, Ада. Словами я не в состоянии отблагодарить вас за то, что вы мне даете, но постараюсь доказать свою благодарность.

— Я знаю это. Отправляйтесь с Богом и... до свиданья!

— Нет, не желайте мне вернуться! — мрачно возразил Гартмут. — Война может примирить меня с самим собой, но не отцом и не с Эгоном, потому что если я останусь жив, они ничего не узнают, и позорное пятно останется на мне. Но если я погибну, скажите им, кто лежит в чужой земле и под чужим именем; может быть, тогда они поверят вам и снимут печать презрения хоть с моей могилы.

— Вы хотите быть убитым? — спросила Адельгейда с горьким упреком. — Даже если я скажу вам, что ваша смерть убьет меня?

— Тебя, Ада? — воскликнул Гартмут, загораясь страстью. — Разве тебя уже не пугает моя любовь, судьба, которая влекла нас руг к другу? Значит, я мог бы достичь высочайшего счастья в мире, потому что ты свободна; но теперь оно дается мне лишь на один миг и снова отодвигается на недосягаемую высоту, как сказочное существо, носящее твое имя в моей драме. Но пусть будет так!.. все-таки счастье пришло ко мне и хоть раз, хоть на прощанье я могу обнять его!

Он привлек к себе любимую женщину и прижался губами ее лбу.

— Гартмут, — умоляюще прошептала Адельгейда, — обещай мне, что не будешь искать смерти.

— Обещаю, но смерть сама сумеет найти меня. Прощай!

Гартмут вырвался из объятий Адельгейды и быстро ушел; молодая вдова осталась одна. Над ее головой проносился ураган, могучие вершины деревьев шумели и стонали, буря продолжала свою дикую песню. Но вдруг на западе между разорвавшимися черными тучами вспыхнула яркая пурпурная полоска; это был лишь случайно затерявшийся луч солнца, но на одно мгновение он озарил лесистые холмы и быстро удалявшуюся фигуру человека, который еще раз обернулся и на прощанье махнул рукой. Быстро бегущие тучи снова сомкнулись, и яркий луч, последний пламенный привет заходящего светила, потух.