— Мэрион, ты говоришь так, словно готовишь проповедь, — заметил Люк.

— Взойдя на кафедру, я бы сказала: материнство и отцовство серебрит наши волосы, но сохраняет молодость души. У нас возникает еще один шанс вернуть в свою жизнь детские песенки, игры и детские глупости. Я бы сказала им, что дети придают смысл семейным традициям, праздникам, они вливают новые силы в генеалогическое древо. Господь радуется всем временам года, век за веком, потому что знает — новые поколения детей с восторгом придут в этот мир и увидят первый весенний цветок, первую снежинку, первый золотой лист осени и первую земляничку… — Голос Мэрион задрожал от избытка чувств, а на глазах заблестели слезы.

— А ты на самом деле не хотела бы сама стать пастором? Среди пасторов уже есть женщины, они служат весьма успешно.

Мэрион пожала плечами.

— Неисповедимы пути Господни, Люк. Пока я вижу себя женой пастора. — Она быстро взглянула на него и отвела глаза.

По телу Люка побежали мурашки. Внезапно он почувствовал себя так, словно его подстерегает опасность. Опасность? Да полно, Люк! — одернул он себя. Ведь между вами почти все решено, только пока не сказано. Так чего ты ждешь, чтобы сказать?

Или ждешь чего-то такого, что помешало бы этому произойти?

Сейчас вот он сидит под дождем на скамейке рядом с Кэрри в центре Лондона и мысленно благодарит Господа за то, что Он во время того разговора с Мэрион удержал его, не дал слову сорваться с языка.

Теперь-то Люк точно знает, что хочет в жены одну-единственную женщину на свете, которая об этом пока не подозревает. Кэрри Холт.

От внутреннего озарения ему стало жарко. Не слишком ли он резв? Что он знает о Кэрри? Ничего не знает. Но он чувствует. О Мэрион он знает все, однако ничего не чувствует.

Но разве он не помнит те слова, которые сам однажды готовился произнести с кафедры, когда Мэттью уехал в Европу, оставив кафедру на него? Он произнес бы их, если бы Мэттью не вернулся раньше времени. Люк тогда огорчился, что ему не дано было блеснуть, но он хорошо помнил слова, заготовленные им для внушения другим: не женитесь только потому, что этого требует физиология.

А сейчас он не в плену ли того, что в миру принято называть химией? Он пока еще не отведал вкуса плоти женщины, к которой вожделеет, но мысленно ощутил сладость этого вкуса на своих губах, на языке, когда в воображении прошелся по каждой клеточке ее тела…

Стоило Люку подумать об этом, как плоть его завопила, требуя воплощения фантазий в реальность.

А что еще собирался он тогда произнести с кафедры, желая наставить на путь истинный своих прихожан?

Размышляя о браке, молитесь усердно. Так, может, ему самому сейчас горячо помолиться?

Люк поёрзал на скамейке, пытаясь поудобнее устроить взволнованное тело, лихорадочно вспоминая тексты, которые, казалось, должны слетать с губ даже если разбудить его среди ночи.

Но что с ним? Все молитвы вылетели из головы, вытесненные именем — Кэрри, а глаза Люка не могли оторваться от золотой пряди, выбившейся из-под капюшона, когда Кэрри наклонилась и подняла упавший с платана лист.

— Смотри, какой по-настоящему золотой, — сказала она, покрутив лист за хвостик.

Но Люк смотрел не на лист, а на пальцы, такие тонкие и нежные, что от умиления у него перехватило горло. Ему хотелось стиснуть их, обнять Кэрри, прижать к себе и никогда не отпускать.

Так о чем он мог молиться теперь? Что просить у Бога кроме того, чтобы он соединил их навек?

Люк усмехнулся. Он в той проповеди собирался сделать своим прихожанам еще одно предостережение: никогда не вступайте в брак с теми, кто не работает. Но если он уйдет со стези пасторской, что еще он сможет делать в этом мире?

— Кэрри, а ты могла бы представить себя в роли жены священника? — неожиданно для себя спросил Люк и пристально посмотрел ей в лицо.

Она вздрогнула. Что за вопрос? Это ведь не предложение? Нет?

— Я? — переспросила Кэрри. — У нас с церковью никогда не было взаимной симпатии. — Она улыбнулась. — Знаешь, у меня был случай в детстве, давно, тогда брата на свете не было, а сейчас он подросток. Мама оказалась чем-то занята и отправила нас с отцом на воскресную службу. — Она шумно вздохнула. — Если бы она знала, что из этого выйдет, она заперла бы нас дома на амбарный замок.

— А что же произошло? — с любопытством спросил Люк. — Что могла натворить в церкви симпатичная рыжая малышка?

— Пастором был старый человек, низенький, он едва выглядывал из-за кафедры. Тогда я еще не знала, что мужчины обычно стараются возместить чем-то другим, особенным, свои физические недостатки, вообще любую ущербность.

— Считается, что служитель Господа не может быть ущербным, — с притворной строгостью изрек Люк.

— Наверное, так должно быть, но к тому пастору это не имеет никакого отношения.

Кэрри энергично покачала головой, и несколько капель сорвалось с капюшона и упало Люку на лицо. Эти капли, казалось, зашипели и испарились, таким разгоряченным он себя чувствовал.

— Пастор колотил кулаком по кафедре, и я испугалась. Я подумала, что если он дотянется до моей головы, то примется колотить и по ней точно так же.

Люк затаил дыхание, ожидая продолжения.

— От страха я схватила папу за руку, он взял меня к себе на колени. Я закрыла глаза, но пастор еще раз стукнул по кафедре кулаком. Гром, решила я и соскользнула с отцовских колен на пол так быстро, что он не успел меня поймать. Я ужасно боялась грома.

Люк засмеялся, живо представив ситуацию.

— Я проползла среди ног прихожан и выкатилась в проход. И там, испытав облегчение от обретенной свободы, встала на цыпочки, чтобы разглядеть отца, и во весь голос спросила: «Пап, а если бы дядя пастор оттуда вылез, он бы нас всех убил?»

Люк расхохотался.

— А что пастор? Какое у него было при этом лицо?

— Я не помню. Потому что меня кто-то схватил и вытащил за дверь. Отец помчался за мной, и мы, почти освистанные, едва унесли ноги.

— Тебе просто не повезло с пастором.

— Может быть, Люк. Но, если честно, я больше люблю все мирское.

— Понимаю. — Он вздохнул.

— А ты… ты с детства мечтал о карьере пастора?

— Нет, так вышло. Знаешь, если бы мой дед отыскал меня раньше, то моя жизнь наверняка сложилась бы иначе.

Кэрри молчала, ожидая, что он скажет еще, но Люк не произнес ни слова.

— А ты сам себе не кажешься человеком, в котором живут двое? — неожиданно сорвался с ее губ вопрос, однако Кэрри тотчас спохватилась: — Если не хочешь, не отвечай.

— Ты уже разглядела второго?

Она не раздумывала ни секунды.

— Да.

— Ну и как он тебе?

— Нравится.

Люк засмеялся.

— Ему ты тоже нравишься.

Кэрри вспыхнула.

— Более того, он готов позвать тебя в гости… В Миннеаполис.

— К… пастору?

— Нет, к себе… — Люк пристально посмотрел на Кэрри, пытаясь понять, какое впечатление на нее произвело его предложение.

— Я подумаю. — Она кивнула и свела рыжеватые брови на переносице. — Но у меня были другие планы на ближайшее время. Ну что, прощаемся до завтрашнего утра? Во сколько ты улетаешь? — спросила Кэрри, делая вид, будто не запомнила время вылета Люка из Хитроу.

— В двенадцать сорок.

Кэрри встала со скамейки, дернула молнию желтого анорака и, нацепив рюкзачок цвета «британский зеленый» на одно плечо, двинулась по аллее. Впереди резво бежала белая болонка, лапы ее были запачканы песком, и, казалось, она в коричневых ботиночках. Кэрри засмеялась. Хозяин собаки оглянулся, но, когда увидел желтое облачко, строгость на его лице сменилась улыбкой. Желтый цвет всегда поднимает настроение, особенно в пасмурный день.

Люк смотрел, как пружинисто ступает Кэрри по дорожке… Какая она вся… настоящая, живая. Как же хочется ее!.. — простонало его тело.

Люк потянулся и упал на диван, в который раз спрашивая себя: ну как Кэрри могла разглядеть в нем двоих? Он знал, точно знал о существовании второго человека в самом себе, но гнал эту мысль, полагая, что тем самым ему посылается искушение.