"… Первой удачей в расследовании стал закодированный дневник сексуальных связей покойной… обнаруженный в лифте на следующий день после смерти Шелдоном Даймондом, восемнадцатилетним сыном проживающей в Башне Алисон Даймонд", — читала я.

"Они не должны были упоминать его имя!" — думала я в ярости от того, что Шел оказался связанным, хоть и косвенно, с этим отвратительным происшествием. И вдруг до меня дошел смысл слов "обнаруженный в лифте на следующий день после смерти". То есть в пятницу, а не во вторник, как сказал мне Шел. Конечно, всем известно, что газеты путают детали, но если репортер прав, то что делал Шел в лифте в пятницу днем?

Я уставилась на красный зонтик Бренды Форестер и вспомнила все, что говорили о ней Робин и Шел… что я написала о Бренде и Шеле. "Неужели и это правда?!" — с ужасом подумала я.

Я позвонила Шелу, но отозвался автоответчик. Когда я позвонила в кафе, мне сказали, что он придет только в час. Я перезвонила автоответчику и попросила, чтобы Шел позвонил мне, как только вернется. Затем я начала собираться к отъезду в город в понедельник и к отлету в Чикаго в пятницу. Я вычистила кухню. Всю, включая плиту. Я вычистила ванные комнаты и принялась за стенной шкаф в спальне. Если бы Шел был дома, он бы сразу понял, что я расстроена: я всегда затеваю уборку, когда расстроена. А когда я начинаю разбирать стенные шкафы — это очень серьезно.

Секс — это серьезно. Секс и Шел — это серьезно. Секс между Шелом и Брендой Форестер — это очень серьезно. Я занялась остальными шкафами.

Когда Шел явился в половине двенадцатого, я выплывала из чулана в прихожей с дюжиной пустых вешалок.

— Ого! Мама чистит стенные шкафы. Что случилось?

— Я увидела твое имя в газете.

— Славная история!

— Так когда ты нашел книжку? В пятницу или во вторник?

— А что говорят газеты?

— В пятницу.

— Тогда, наверное, в пятницу.

— Ты сказал мне, что во вторник.

— Значит, я ошибся.

— Так что ты делал здесь в пятницу? — продолжила я допрос.

— Наверное, пришел повидать тебя.

— Мимо. Ты даже не знал, что я на побережье.

— Так что же я делал, мам?

— Вот ты мне и скажи.

— Я уже сказал. Я искал тебя, — Шел упрямо цеплялся за свою версию.

— Как ты мог искать, если не ждал меня до субботы? — спросила я, повышая голос.

— Потому что когда я позвонил в Филадельфию в четверг вечером, мой звонок был переведен сюда, — объяснил он.

Слишком спокойно. Слишком детально, подумала я, удивляясь, почему он вообще отвечает на мои дурацкие вопросы.

— Но я была здесь весь вечер. Когда ты звонил? — спросила я, выпуская последние пары.

— Около одиннадцати.

— Наверное, я уже спала… но я не видела сигналов на автоответчике утром, — продолжала я слабо сопротивляться.

— Я не оставлял сообщений. Решил удивить тебя в пятницу.

— Твои друзья нашли меня на пляже. Почему не ты?

— На это я не могу ответить, мам.

— Может быть, ты навещал кого-то другого?

— Кого, например? — спросил он, начиная раздражаться.

— Это я тебя спрашиваю.

— Я не навещал никого другого. Я вернулся на пляж, не нашел ни тебя, ни ребят, прогулялся и пошел домой.

— И не звонил мне до субботнего утра? Шел, в этом нет никакой логики!

— Дай перевести дух, мам. Я искал тебя. Тебя не было. Что тут такого серьезного?

"Секс серьезен! Секс между тобой и Брендой Форестер очень серьезен!" — визжало в моей голове. Конечно, я не могла рассказать ему о… о моих психопатических фантазиях… о подозрениях моей подруги, касающихся моего сына — моего ребенка, — основанных на злобных сплетнях о женщине, которую никто из нас как следует не знал, и на небрежных замечаниях, которыми Шел хотел шокировать меня. Интересно, отличаются ли слухи от реальности… реальность от фантазии… и насколько фантазия близка к реальности? И чем больше я думала, тем больше у меня кружилась голова, а чем больше у меня кружилась голова, тем меньше смысла было во всех моих рассуждениях.

— Эй, мам, что с тобой? — спросил Шел, бросаясь ко мне и хватая меня за руку, поскольку меня заметно закачало.

— Немножко кружится голова. Сейчас пройдет, — сказала я, опираясь на раковину.

— Ты побелела.

— Слишком много крема.

— Ты уверена, что не заболела, мам?

Шел выглядел таким встревоженным, что у меня чуть не разорвалось сердце.

— Все прекрасно. Это просто мой вестибулярный аппарат… вирус, как сказал врач.

— Может, тебе не стоит лететь со мной?

— Я уже спрашивала. Врач сказал, что мне можно лететь, — ответила я. "Может, он заговорил об этом, потому что не хочет, чтобы я летела с ним? "

— Ты уверена?

— Ты не хочешь, чтобы я летела с тобой?

— Сдаюсь! Мне надо бежать на работу. Увидимся в понедельник утром, — сказал он, поворачивая к двери… выходя в вестибюль…

— Люблю тебя, Шел, — сказала я его спине, злясь на себя за то, что огорчила сына, не желая вспоминать, что он огорчил меня… что я сама огорчилась… из-за своих собственных фантазий. Казалось, что я уже ничего не знаю наверняка. Л может, это и к лучшему.

— Летучая мышь. Дракон, — сказала я вслух, глядя в небо со своего балкона в Башне во вторник утром, на следующий день после возвращения из Чикаго, где я помогла Шелу устроиться в университетском общежитии. А до этого мы провели одновременно бесконечную и мгновенно промелькнувшую неделю в Филадельфии, разбирая его вещи, бегая по магазинам, пререкаясь… как та пара чаек, которую я видела на пляже.

Облокотившись о перила балкона, я закрыла глаза и вдохнула горячий соленый воздух. Я не могла успокоиться, думая о Шеле в незнакомом месте среди чужих людей. Я волновалась, сможет ли он приспособиться, научила ли я его, смогу ли я сама приспособиться. Как я справлялась все эти годы? Неуклюже. Я была беспечной, неразумной, неотзывчивой, эгоистичной, грубой, неумелой. "Я сама оплачу психиатра, — подумала я, охваченная угрызениями совести. Я даже пойду с ним к психиатру, если он меня попросит". И я скажу психиатру, что в неумении Шела приспособиться к окружающему миру виновата я. Я подвела его, не обеспечила его безопасность. Я должна была найти ему отца, создать ему настоящий дом. Может, моя мать, в конце концов, была права.

Меня охватил ужас, лицо загорелось от чувства вины, слезы брызнули из глаз. Конечно, я сурова к себе, но, вероятно, не так сурова, как Шел, когда он начнет понимать, как я подвела его. Может, он уже знает. Может, поэтому он никогда не говорил, что любит меня.

Мне захотелось оказаться рядом с ним, дотронуться до него, извиниться перед ним. Но он был так далеко. Оставалось лишь надеяться, что у меня появится шанс объяснить все до того, как какой-нибудь несчастный случай заберет меня или, еще хуже, его… из жизни… от меня. И тут я вспомнила о папке с бумагами, которую привезла из городской квартиры. Шел оставил ее в кухне вместе с библиотечной книгой, которую забыл вернуть.

Я взяла папку и села на балконе, чтобы просмотреть ее, прикоснуться к частичке своего сына. Две увеличенные фотографии моего левого глаза — ужасно старого и усталого. Я представления не имела, что он сохранил их. Часть неудачного эксперимента, как и мой силуэт на фоне открытого окна. Хотя эта фотография мне нравилась. Никаких морщин. Пара его работ по французскому и сочинение по Шекспиру на десять страниц с оценкой "отлично". Мне не надо было перечитывать сочинение, потому что я знала его наизусть. Я печатала его всю ночь, когда подошел последний срок сдачи.

В самом низу лежали две странички, написанные от руки, — работа по английскому языку, которую я никогда раньше не видела.

У меня остановилось сердце, когда я прочитала первое предложение:

"Немногие люди могут повлиять на жизнь мужчины, но я хочу рассказать о своей маме".

Мой мир исчез, когда я читала о наших отношениях — с его точки зрения — о неумелой любви, которую он видел за моими неуклюжими поступками.