И смех разбирает, и стыдно за себя донельзя. Недаром говорится, что у страха глаза велики. Почему мне не пришло в голову, что на юге могут водиться не только тарантулы, которые, кстати, в общем-то довольно безобидные существа, но и лягушки?..

Осень. Когда-то она приносила на наш стол пахнущий ржаным полем свежеиспеченный хлеб, полосатые арбузы, капустные кочерыжки, которые мы предпочитали в детстве любым фруктам, бруснику, грибы и, конечно же, пироги со всевозможной «осенней» начинкой.

Осень сорок третьего года ничего не принесла на еще недавно оккупированной земле. Она только щедро полила ее кровью. Вражеской и нашей. Больше — вражеской. Фашисты не успевают уже утаскивать и хоронить трупы своих солдат. Они вспухают и гниют в перелесках, траншеях воронках, пока наши похоронные команды не присыплют их землей.

На медных бляхах немецких ремней выдавлено: «С нами Бог!».

Наткнувшись на труп немца, к которому уже нет ненависти, Григорьич вздыхает и произносит:

— И черт теперь не возьмет, и Богу не надобен.

Фронт готовится к прорыву очередной линии немецкой обороны. Нашу роту отвели на отдых, в третий эшелон, и мы блаженствуем в широкой лесопосадке. Листья на деревьях уже взялись желтизной. Скоро начнут опадать. Тогда труднее будет укрываться от немцев.

Генка Леший раздобыл где-то с полведра некрупной картошки, и мы решаем испечь ее на костре. А костров даже днем разводить не разрешают: ничто не выдает так расположение части, как дым. Пушкин предлагает развести костер на дне окопа, только из очень сухого хвороста, чтобы сразу взялся огнем, без дыма.

— Смотри-ка, соображает! — Леший надвигает на глаза довольному похвалой Пушкину пилотку. — Пошли сучья ломать.

Минут через пятнадцать на дне Генкиного окопа весело затрещал совсем почти бездымный костерок. На этот раз Генка выкопал окоп по всем правилам и вроде бы отмечает новоселье. Когда угольев и золы накапливается достаточно, мы засыпаем ими картошку и рассаживаемся по краям окопа, нежа ноги в сухом тепле. Дни становятся все холодней и пасмурней.

Неожиданно из разорвавшегося в облаках просвета выныривает стая «юнкерсов» и идет на рощу километрах в двух от нас, куда вчера на рассвете спрятался по меньшей мере танковый полк.

Лаются зенитки. Вокруг «юнкерсов» вспыхивают темные точки. А бомбы сыплются и сыплются на рощу, как горох. У меня сжимается сердце. «Юнкерсы» делают заход за заходом. А Токен приплясывает и хохочет:

— Давай, еще давай, — кричит он, скаля зубы. — Сыпай, сыпай… Еще сыпай…

Ты что? — набрасываюсь я на Токена. — С ума сошел? Чему радуешься? Там же наши танки.

Токен машет руками:

— Нет танков, нет. Ничего нет. Одни деревья. Ты спал, я не спал. Танки ночью ушли. Все ушли. Туда… — и показал в сторону передовой.

И верно. Как я сразу не сообразил! Ведь если бы танки стояли в роще, оттуда сейчас валил бы густой черный дым от взорванных бензобаков. А так только дымится и оседает смешанная с ветвями и сучьями ни в чем не повинная земля.

Два «юнкерса» вспыхивают почти одновременно. Молодцы зенитчики!.. Но остальные самолеты, развернувшись, идут на нас. Мы не успеваем и охнуть, как сверху начинают сыпаться бомбы. Бежать к своему окопу поздно. Ничего не соображая, только бы как-то укрыться от неминуемого сейчас взрыва двухсоткилограммовой фугаски, валюсь в первый попавшийся окоп. Там уже кто-то есть, но это ничего, потом разберемся. На меня тут же наваливается бормочущий проклятия Токен. И тотчас раздается взрыв, другой, третий… В ушах гудящий звон, словно сунул голову в колокол, бьющий в набат. И сквозь этот звон — глухой, идущий откуда-то снизу, будто из-под земли, забористый мат.

Какая-то секунда затишья — и снова взрывы. На голову сыплется земля. Токен скрипит зубами и становится почему-то тяжелее. Мат снизу переходит в визгливый крик:

— Слезайте… Ой, слезайте…

«Юнкерсы», отбомбившись, уходят. Почему-то пахнет жженой тряпкой.

— Вставай, Токен, — говорю я.

— Нельзя вставать. Совсем нельзя.

А снизу:

— Да слезайте же, растуды вашу…

— Ты ранен, Токен?

— Ранен. Очень ранен. Плакать хочется.

Подходит Григорьич, — он своевременно нырнул в свой окоп, — помогает Токену встать, вернее сползти с меня. Токену вырвало осколком кусок ягодицы. Подо мной, оказывается, лежал Генка, а под ним — Пушкин.

Вася выскакивает из окопа, бросается на траву и начинает кататься, проклиная все, что можно проклясть, в том числе и печеную картошку. Лежал-то он на непотухшем еще костре. Горячие угли выжгли ему низ гимнастерки, всю переднюю часть брюк и подштанников, подпалив кожу. Еще немного, и пришлось бы Пушкину совсем плохо.

Генка лопается от смеха:

— Вкрутую, Вася, или всмятку? — ржет он.

Я отправляю Генку за санинструктором и носилками.

Лесопосадка будто поредела. Пооблетели листья, потемнели ветви. Траву усыпали комья земли. Стало еще пасмурнее и неуютнее.

Раненых, кроме Токена, кажется, нет. Ни одна бомба не попала в лесопосадку, и вряд ли кто еще догадался залезть вчетвером в один окоп.

Токена жалко. В какие только переплеты ни попадал — сходило. А тут на тебе! На прошлой неделе загорелась ротная полуторка. В кузове две бочки с бензином. Водитель в сторону отбежал, мы тоже кто куда, а Токен кинулся в охваченный пламенем кузов, скатил бочки, кричит, чтоб воду несли. Ну, тут вроде бы все храбрыми стали, начали тушить. И вдруг чей-то до смерти перепуганный голос: «Вещмешок там в кузове с двумя гранатами, противотанковыми». Мы опять кто куда, а Токен снова в кузов, нашел-таки в дыму вещмешок, спрыгнул с ним, сам весь дымится. Окатил себя водой и вместе со всеми опять кинулся тушить полуторку. Спасли машину. А не Токен — остались бы от нее рожки да ножки.

Девушка-санинструктор выливает на рану бутылочку йода. Токен с трудом удерживает готовый сорваться крик. Мы помогаем сделать перевязку, кладем Токена на носилки, несем в медсанбат. Пушкин, прикрывая обожженное место руками, понуро идет следом.

Токена кладут на операционный стол. Васю смазывают какой-то мазью и говорят, что до свадьбы заживет. Генка интересуется: можно ли будет Пушкину после этого жениться? Врач дает Генке самый настоящий подзатыльник, как мальчишке, который сунулся не в свои дела.

Мы прощаемся с Токеном. В глазах у Токена слезы. Мы ничем не можем ему помочь и только говорим, что будем ждать, пусть по выписке из госпиталя ни в какую другую часть ехать не соглашается.

Генка не отстает от разыскивающего старшину Пушкина и донимает его, призвав на помощь все свое остроумие. Пушкин только сопит, изредка огрызаясь. Природа обошла его находчивостью.

Старшина тоже не отказывает себе в удовольствии поизмываться над бедным Васей, заставляет его рассказать все во всех подробностях, спрашивает и переспрашивает, но, наконец, сжалившись, выдает ему новое обмундирование.

А потом мы едим картошку с крупной солью. Картошка хорошо испеклась и еще теплая. Пушкин сначала отказался разделить трапезу, слишком свежо было впечатление от горячих угольков, но, поглотав слюни в сторонке, присоединился к компании, которой здорово недостает Токена.

Нас в этот бой почему-то не ввели. По моим личным соображениям, потому, что прорыв вражеской обороны на нашем участке фронта готовился с применением авиации, катюш, Иванов, которые «ящиками стреляют», мощной артиллерии и танковых соединений, и наши «пукалки» были просто ни к чему.

Всю ночь к передовой подтягивали технику и боеприпасы. А с рассветом на немцев обрушился такой шквал огня, что и мы, кое- что уже повидавшие, диву дались.

К полудню фронт прорвали без нашего участия, и теперь мы топаем по свободной, никем не обстреливаемой дороге следом за наступающими частями. В наполовину разбитом и сожженном селе объявляется привал. Генка Леший, сбросив с плеч опорную плиту (он теперь заменяет Токена), уходит на «разведку»: мало ли что можно найти в недавно оставленном гитлеровцами селе. Повар только начинает заправлять походную кухню, времени достаточно, и я отпускаю его.