— Домой и впрямь лучше не заявляться в таком виде. Послушай, у ребят найдется шампунь, а около реки мы построили небольшую душевую. Она не слишком комфортна, и туда любят заползать ужи, но я их выгоню, и мы сможем смыть с себя хотя бы часть грязи…

— Дон Фергюсон! Ты меня склоняешь… к чему?

— К тому, чтобы помыться.

— Я боюсь змей.

— Я войду туда с тобой и посторожу.

— Ага, размечтался!

— Я встану спиной и не буду смотреть, клянусь. К тому же там все равно нужна мужская рука.

— Зачем?

— Подкачивать насос. Он немного туговат.

— Ладно. Но ты дал слово!

Чтоб я им подавился, невесело подумал Дон, ведя свою чумазую фею по узкой тропинке к реке.

Душевая была очень условная. Собственно говоря, чего или кого было стесняться молодым парням? Дон объяснил, что в жару здесь бывают и женщины, готовят еду, а кроме того иногда после грозы в реке полно всяких зловредных личинок, которые норовят забраться под кожу. В душе есть против них фильтр.

Он отдал Дженни бутылку с шампунем и отвернулся.

Шорох одежды, падающей на пол. Сдавленное шипение Дженни — это она прикоснулась к ссадине. Журчание воды. Запах шампуня. Тихий, восторженный стон удовольствия.

— Никогда не думала, что приду в такой экстаз от тоненькой струйки воды сомнительной чистоты. Боже, как хорошо! Дон, мы словно в аду побывали…

— Ты бы помолчала, мисс О'Хара. Сейчас как обернусь…

— Не обернешься.

— Почему это?

— Ты дал слово.

Когда она тронула его за плечо, он едва не позабыл о своем обещании, но взял себя в руки, сдернул с дощатой стены забытый кем-то купальный халат (поскольку им не особенно пользовались, он оказался практически чистым) и протянул назад.

— Могу поворачиваться?

— Можешь. Мне тебя тоже посторожить?

— Обойдусь.

— Тогда я прямо здесь, у берега прополощу джинсы и футболку.

— Придется в мокром ехать…

— Тут недалеко. После душа я не могу даже смотреть на эту грязь. Хоть что-то отстирается…

Она выскользнула за дверь. Халат доходил ей едва до колен.

Дон энергично потер ладонью лицо. Античные герои — слабаки по сравнению с ним. Стоять спиной к обнаженной Дженнифер О'Хара, не будучи импотентом, слепым, глухим и ста лет от роду — это подвиг.

Дон бросил останки рубахи на пороге. Пригодится в качестве половой тряпки. Джинсы упали в угол, что его даже удивило, он думал, они просто останутся стоять.

Качать воду он давно приноровился, так что процесс омовения проходил без задержек. Измученное тело благодарно откликалось на ласковые прикосновения пены и прохладной воды, мышцы переставали ныть…

Шорох за спиной. Дон стремительно повернулся, не переставая подкачивать воду. И замер. В дверях стояла Дженнифер. Блестящие глаза в темноте казались черными провалами на белом лице. Ее кожа и вправду светилась…

Дженни не могла отвести от Дона глаз. У него была фигура атлета или древнего воина. Смуглая кожа, ровный бронзовый загар по всему телу. Ни единой светлой полоски. Дженни сквозь шум крови в ушах вспомнила хихиканье Гвен… «Они там загорают, как у нас принято. Не то, что в городе. Никаких плавок…»

Гладкая, безволосая, как у индейца, кожа. Выпуклая мускулистая грудь — словно два бронзовых блюда перевернули вверх дном. Темные маленькие соски. Светлый страшный шрам тянется наискось от левого плеча к правому бедру. Впалый живот, твердый, как камень, даже на глаз. Узкие бедра. Длинные стройные ноги бывалого наездника. И то, на что был устремлен зачарованный взгляд Дженни…

Она видела обнаженную натуру. В деревне под Дублином тоже предпочитали загорать, в чем мать родила, и уж конечно не стеснялись при этом детворы. Видала она и раздетого брата, Мориса. Став старше и переехав в Лондон, ходила в музеи, видела античные статуи.

И все же обнаженный Дон Фергюсон потряс Дженни. Она видела, что он возбужден до предела, видела, чего стоит ему сдержаться и не наброситься на нее… Он был так прекрасен и так сексуален, что она чувствовала, как плавятся ее колени, подгибаются ноги, и все начинает плыть перед глазами.

Внизу живота зажегся маленький костер, быстро превратившийся в пожар… нет, пожалуйста, хватит на сегодня пожаров!

Она молча распахнула халат, повела плечами и сбросила его на пол. Шагнула вперед. Встала под холодную струю воды, совсем близко к Дону, но все еще не касаясь его тела. Жар, исходивший от него, вызывал веселый ужас… Ее светящиеся в темноте руки медленно легли белыми птицами на смуглые бедра мужчины. Дон глухо застонал.

— Дженни… Что ты творишь… Я же обещал…

— Ты обещал не поворачиваться. Ты сдержал слово. А я ничего не обещала. И знаешь, что, босс?

— Что?

— Я хочу тебя…

Он молча, осторожно, почти с ужасом обнял ее за талию, привлек к себе. От прикосновения мужской плоти, вернее, от возбуждения, вызванного этим прикосновением, она едва не потеряла сознание. Лицо Дона оказалось совсем близко. Темные бездны глаз, губы слаще меда… Пропала рыжая Дженни…

— Рыжая… Я так мечтал об этом… У тебя кожа, как лепесток розы…

— Дон… поцелуй меня…

И он поцеловал ее. Сначала нежно, едва касаясь трепещущих алых губ, словно пробуя ее на вкус и боясь спугнуть… Потом — все яростнее и сильнее, настойчиво и неудержимо, словно желая выпить ее дыхание…

Она ответила, сначала робко, а потом радостно и доверчиво, выгнувшись в его руках, с восторгом отдаваясь его ласкам, желая только одного — раствориться в нем, слиться с ним воедино, стать его частью, разделить его дыхание, отдать всю себя и забрать всего его…

Мужчина со сдавленным вскриком подхватил ее за бедра, с силой разжал судорожно стиснутые ноги коленом, заставил ее обхватить его ногами. Словно наездник — лошадь, мелькнуло в голове Дженни… Она обвила его шею руками, зажмурилась, откинула голову назад и отдалась его безудержным ласкам. Постепенно их тела стали двигаться в едином ритме, потом она почувствовала, что он ласкает ее рукой, настойчиво, жадно, словно готовя к чему-то более сладостному… На секунду ей стало страшно, но это прошло, потому что с Доном не могло быть страшно, а могло быть только так, как надо…

И была короткая боль, и изумление, и безбрежное море счастья, которое, оказывается, всегда жило в ее душе, но только Дону было дано выплеснуть это море из берегов, и было ощущение того, что теперь наконец она обрела саму себя, стала собой, и больше не надо прятаться за насмешками и независимым нравом, потому что она — женщина, а вот — ее мужчина, и сейчас они едины, ибо так захотел Бог…

— Дон!..

— Дженнифер!..

— Я люблю тебя!

— Я люблю тебя!

Их закрутило в бесконечной и беспечальной тьме, и звезды рождались у них на глазах, на глазах у них гасли, только им не было до этого ни малейшего дела, их громадным маятником любви и желания возносило на невидимую высоту, туда, где нет воздуха, потому что нечем дышать, но нельзя задохнуться, разве только от счастья, а потом они достигли вершины и рухнули с нее вниз, свободные, как птицы, нет, не птицы, а ангелы, такие же ангелы, как и те, что поют им эту прекрасную и грозную песню любви, любви бесконечной и вечной, любви прекрасной и страшной, любви единственной и разнообразной, любви, с которой все началось в этом лучшем из миров, и которой все, наверняка, закончится, когда придет срок…

А потом тьма милосердно выбросила их на берег невидимого океана и откатилась назад, словно теплая волна…

Первым из чувств вернулось обоняние. Дженни чувствовала духоту и запах цветов сельвы. Она их даже помнила — розовые, огромные, с алыми тычинками и неровными краями лепестков…

Потом пришли зрение и слух. Дон слышал крики ночных птиц в сельве. Видел, как яростная серебряная луна, абсолютно полная, огромная, пробивается сквозь жерди, из которых была построена душевая.

Сверху растерянно капала забытая вода. Они лежали на мокром полу, обнявшись так крепко, словно боялись хоть на мгновение расцепить руки. Дон приподнялся первый. Его что-то мучило, хотя это было не главным. Главное — блаженство. Восторг. Ощущение полного и абсолютного счастья, переполняющего душу. Впервые после смерти матери он чувствовал себя счастливым и с радостью узнавал собственные, давно забытые ощущения.