Павел обратился к двум девушкам:

— Что случилось? Куда идёт народ?

— В скупщину. Говорят, там депутаты с крыши упали.

В разговор вмешался Павел:

— Как это упали? Сразу все, что ли? Ну, может, один упал, а то — упали. Все скопом, что ли? Взявшись за руки, и прыгнули. Странно вы как-то говорите.

Девушки прибавили шаг и затерялись в толпе. Голос подал рядом идущий мужчина:

— Упал спикер. Другие испугались, и тоже… попадали.

Мужчина был высокий, крутой и могучий в плечах — походил на борца или боксёра.

Драгана ему ответила:

— Мы слышали, никто там не падал, а портрет нарисовали.

Похожий на борца гудел:

— Может, и портрет, но лучше бы они упали.

И засмеялся густым приятным баритоном.

Драгана заступилась за власть:

— Вы, верно, не любите своих депутатов. А между прочим, они наши избранники. Мы за них голосовали.

Могучий в плечах наклонил к ней тяжелую голову, разглядывал. Зло проговорил:

— А разве я похож на идиота?

— При чём тут идиот?

— А при том, что одни идиоты за них голосовали.

На этот раз Драгана с Павлом прибавили шаг, чтобы оторваться от человека, который становился опасным.

Драгана не унималась, продолжала задавать вопросы, — на этот раз заговорила с пожилой и со вкусом одетой женщиной:

— Вы нам не скажете, что там в скупщине произошло?

— А произошло то, что и должно было произойти: провалилась в тар-та-ра-ры ваша скупщина. Сгинула!

— А почему она моя, эта скупщина?

— А чья же? Кто-то её выбирал нам, эту власть. Я за неё не голосовала, а вот вы, наверное…

Драгана и от этой собеседницы поспешила удалиться. Но женщина не отставала. Продолжала:

— Не нашенская, что ли? Вид какой-то важный, и акцент русский. Вы бы там, в Москве, со своей думой разобрались. От вас теперь вся мерзость ползёт. Америка и вы. Власть-то у вас под Бушем ходит. И если эта… обезьянка африканская к вам припожалует, вы и перед ней хвостом виляете. Тьфу ты, прости Господи! Русь святая, Богом любимая, а какой позор на свою землю пустила. Прежде то, при Советской власти, жили мы у вас, как у Христа за пазухой, а теперь при вашем предательстве и Югославию бедную в клочья растерзали, и бомбы на нас бросали, и президента нашего Милошевича в тюрьму посадили. Ах, русские! Власть-то у вас, пожалуй, гаже нашей будет! Теперь вот, говорят, вы и тайгу свою знаменитую китайцам продали.

Нехорошо и совестно стало Драгане за Россию, она чуть не расплакалась от обиды, но возражать разгневанной женщине не посмела. Правду говорила эта женщина, — она, Драгана, хоть и не знала уж так хорошо власть российскую, но все русские, приезжавшие к ней на остров, то же самое говорили.

Не заметила, как их нагнал тот самый мужчина — в очках и как боксёр могучий. Поравнявшись с Павлом, ворчал:

— Идиоты безмозглые!.. Руки бы у вас отсохли!

— Это вы о ком? — спросил Павел.

— О ком! О сербах, конечно! Они такую думу выбрали. Одни яшки да абрашки. Вот их Господь и покарал. Надо же: на крышу зачем-то полезли, да оттуда и попадали.

И снова гоготнул. И головой замотал, будто комаров отгонял. Драгана и на этот раз встряла в разговор:

— Странный вы! Никто там не падал, а портрет спикера перед входом повесили. Да непростой портрет, а безобразный. Мне женщина рассказала.

— А если вы знаете, так чего же тогда меня спрашивали? Портрет повесили! Зачем же тогда народ туда бежит? На болвана посмотреть мокрогубого. И вы вот… как я погляжу.

Но тут народ остановился, затор случился. Очкастый и могучий Драгану и её друга Павла разглядывал с интересом и каким-то снисходительным высокомерием. Густым баритоном или басом проговорил:

— Прошу извинения. Я, видите ли, подшутить над вами захотел. Разыграл малость.

Он назвал своё имя:

— Может, слышали? Я артист из погорелого театра. Меня тут всякая собака знает. Но ничего, это так, кстати, а вообще-то я рад, что там, в скупщине, депутаты передрались и спикера с балкона выбросили.

— Да никто там никого не выбрасывал! — возмутился Павел. Схватил Драгану за руку и потащил прочь от артиста подальше. Драгана заметила:

— А мне нравится, что такое говорят. Это и есть та самая температура кипения, которая необходима для взрыва. Мы как бы включили народную молву, развязали язык людям, и они понесли по кочкам ненавистную власть. Тут и заключена тайна информационной войны: опозорить надо, осмеять. Они нас фашистами называют, а мы их фотоном глушить будем. Но поспешим к думе. Ты посмотри, как много идёт туда людей. Наверное, по телевизору сообщили. Или как-нибудь иначе прошла информация. А, может, так действует сарафанное радио?

Подошли к зданию, стоявшему напротив скупщины. Поверх голов сквозь реденький утренний туман, то скрываясь от взора, то проясняясь, рисовался на мраморном фронтоне огромный портрет спикера. Раньше только два Иосифа — Сталин да Тито — так ярко и в таких размерах изображались на рекламных щитах югославской столицы. Художник, как нарочно, выделил на портрете спикера самые характерные его черты: чрезмерную полноту, округлость и мясистость его физиономии и чем-то удивлённые или испуганные глаза; они таращились на людей, пугая белыми окружьями, а зубастый приоткрытый в левом углу рот грозился схватить кого-либо и порвать на части. Было что-то зловещее и страшное в этом обозлённом на весь свет человеке.

Народ прибывал и прибывал к площади и улицам, окружавшим скупщину. Павел выбрал удобное место на приступках подъезда, подал руку Драгане и подтянул её к себе поближе. Отсюда они хорошо видели и портрет спикера, и людское месиво, сгущавшееся перед входом в думу. Все взоры были устремлены к портрету, кто-то показывал на него рукой, кто-то выкрикивал непонятные слова, и гул голосов вдруг возникал, но тут же и стихал. Магнетизм большой массы людей, напряжение страстей и ожидание чего-то, что обязательно должно произойти, невольно передавалось Драгане, она слышала, как часто бьётся её сердце, пересыхало во рту; с завистью смотрела на Павла, который, как ей казалось, был спокоен и ничего не ждал. Но это впечатление было обманчиво; Павел жадно вглядывался в портрет и пытался уловить те самые черты, о которых умолчал Фёдор. Интуитивно Павел чувствовал в портрете и какой-то подвох, неожиданность.

И Павел не ошибся. Скоро они стали свидетелями спрятанного от них сюрприза.

В небе над думой вдруг застрекотал вертолёт. И когда он завис над центральной частью скупщины, из чрева машины на веревочной лестнице стал спускаться человек. В руках у него ведро и кисть на длинной деревянной ручке. Человек опустился у самого портрета и протянул к нему кисть, — очевидно, хотел смыть изображение, а если это холст, то и вовсе содрать его. Но, едва он коснулся портрета, изо рта спикера полыхнул огонь и на месте рабочего образовалось облако. Потом из него посыпались искры, облако прояснилось, и все увидели, как висевший на лестнице человек, уронив ведро и кисть на головы зевак, стал махать руками, призывая пилота поднимать его. А молния превратилась в живую огненную змейку и стала метаться над головами толпы. Она то возвращалась к портрету, то летела к вертолёту, потом сверкнула над крышей скупщины, но не исчезла, а точно живая огненная змея пронеслась над вертолётом. И так летала то туда, то сюда. Одни зеваки попадали, другие шарахнулись в переулки, за дома. Площадь перед скупщиной в несколько минут опустела, вертолёт взмыл в небо, увлекая за собой пучки искр и онемевшего от страха работника.

Павел и Драгана прижались к стене подъезда, наблюдали за полётом молнии. А она появлялась всё реже, а потом и вовсе пропала за домами.

Затем стал накрапывать дождь. Портрет в каплях дождя засветился сильнее, приоткрытые зубы спикера сверкнули неестественной белизной, и лицо осклабилось сильнее прежнего. Глаза торжествующе заблестели, словно спикер провожал зевак радостным победным взглядом.

Драгана, приглашая Павла к машине, сказала:

— А Фёдор-то наш — волшебник. Ишь, какого страху нагнал на глупых обывателей.