Палач проявил непонятную медлительность — или то было колебание? — при последнем туалете осужденного. Ему отрезали волосы у шеи и ворот одежды. Ни солнце, ни люди так и не смогли распознать под густыми ресницами его сумрачные глаза, чей взгляд ни на чем не останавливался, и, когда на них легла черная повязка, лицо Реми почти не изменилось.

И опять сверкнул меч. И второе обезглавленное тело упало рядом с телом Марсьена, в ожидании Теоды.

Вот кого на самом деле ждала толпа. С того момента, как ее вывели и показали части зрителей, они думали только о ней, а те, кто мог ее рассматривать, уже не спускали с нее глаз.

Она рассеянно слушала шепоток своего исповедника, изредка односложно отвечая ему; все ее внимание поглощала толпа. Никогда еще на нее не обращалось столько взглядов, и она с улыбкой на губах искала свое отражение в каждом из них.

— У нее такой вид, будто она счастлива… — промолвила тетушка Агата. Какой-то человек рядом с нами наклонился к своему соседу и шепнул:

— Она ведь тоже незаконнорожденная. Сразу видать, что ей не нужно было и на свет-то появляться: такие красивее прочих и умнее, только жить по-людски не хотят…

Внезапно Теода заговорила.

— Ты здесь, Мари! — громко сказала она.

В толпе столичных жителей она разглядела девушку из Терруа. Потом добавила еще несколько слов, которые я не расслышала, как, наверное, и другие, которые пересказывали их впоследствии на все лады.

Когда палач пришел за ней, ее поведение ничуть не изменилось. Мягким жестом она отвела от себя веревку и, проворно опередив палача, пошла к эшафоту. Очень прямая и вместе с тем гибкая, она поднялась по ступеням, приподняв юбку и стараясь не замочить в лужах крови подол и башмаки. Подойдя к стулу, она села.

И все же она обернулась к трупам обоих мужчин, с немым призывом в глазах. Может быть, в этот миг она почувствовала себя совсем одинокой?

Палач вынул из ее пучка шпильки и гребни, которые поблескивали, точно ужи на черном лугу. Тяжелые косы упали вниз. Толпа вздрогнула. Только теперь ее хоть краешком, да коснулась интимная жизнь этой женщины. Возможно, Теода это ощутила. Возможно, поняла, во что сейчас превратится… В тот миг, когда палач приподнял и отрезал ей косы — с величайшим трудом, так как большие железные ножницы не справлялись с густой массой волос, — Теода выглядела уже не такой уверенной в себе.

Короткое дуновение весны пронзило ее тело. Она побледнела, с ее приоткрытых губ сорвался хриплый протестующий крик. Но меч уже отсек ей голову.

И ее тело упало на тело Реми.

Я вернулась в деревню с ощущением невозвратимой потери — так роза навек теряет лепестки — и поняла, что детство мое кончилось.

Во время казни сердце у меня едва ли колотилось сильней обычного, но теперь, когда я вспоминала все увиденное, оно содрогалось от ужаса. Ни перестук мотыг вокруг Праньена, ни крики галок, метавшихся над лугами, не могли вытравить это из моей памяти.

Нас посылали на виноградники относить еду мужчинам, которых борьба с землей делала молчунами. Чтобы отыскать их, приходилось лазать вверх-вниз по откосам длинных глубоких ям, почти могильников, где закапывали лозы, чтобы они быстрее окрепли. Мы не ждали конца их обеда: острые мотыги, грязная одежда и вино, которое они пили из бочонков, висевших на ремне через плечо, придавали им грозное сходство с бродячими рейтарами. Они не благодарили нас за еду, а мы не осмеливались заговаривать с ними. И, почти спасаясь от них, бежали назад по тропинке, затерявшейся между сыпучими стенами раскопов, наступая на ящериц с обрубленными хвостами. Нас пьянил хмельной запах пустоты и искристых костров. Кое-где в этих сухих местах, как ни странно, попадались островки тростника, и мы его сжигали — просто ради удовольствия посмотреть на огонь.

— Вы когда-нибудь виноградники нам подпалите! — полушутливо ворчали встречные старухи, нагруженные охапками рыжих лоз.

Земля, огонь и камни — таким был наш пейзаж, наше утешение. А когда налетал ветер, что ему оставалось от нас? Разве только душа, полудетская, чистая.

Этой весной умерла тетушка Агата — скончалась в одиночестве, в своей комнате, и это обнаружилось только на следующее утро. Она сидела на своей постели красивая, полностью одетая и такая элегантная, какой при жизни никогда не бывала, — настоящая дама. Ее длинные побелевшие руки аккуратно лежали справа и слева от нее, как два канделябра.

Леонар больше не писал нам. Вспоминала ли о нем моя мать? Мне казалось, что неотвязные мысли о Барнабе отодвигали от нас этого блудного сына, рвали ту нить, что доселе связывала его с нами через все моря, через все леса, полные тигров, которые он нам описывал. Отец перестал читать его письма вслух, и они пылились в коробке за печкой; время от времени, боясь, что связь между нами и Леонаром прервется совсем, я открывала лежавшие сверху конверты и читала послания, пришедшие несколько месяцев назад, — так рыхлят землю вокруг растения, которому грозит гибель. Некоторые слова и фразы западали мне в память, и я уносила их с собой на виноградники, где по-прежнему работали мрачные, проголодавшиеся мужчины. « Я провел четыре месяца в отряде, посланном в глубинку охотиться за пиратами, и чего только не натерпелся там; могу поклясться, что местность, где мы действовали, настоящий ад. У нас ничего не осталось, кроме воды на рисовых полях, — ее-то можно было пить сколько угодно. Но самое ужасное — это комары и муравьи, целые полчища, и стоило остановиться или прилечь отдохнуть, как они начинали буквально пожирать нас. Спать не было никакой возможности».

Я всматривалась в окружающий воздух, прозрачный, мягкий воздух, в котором звенели только удары мотыг. И зачем он уехал, наш Леонар? Зачем все они уезжают отсюда?.. Да и я сама — долго ли мне еще жить в деревне? От детства у меня всего лишь и осталось, что неуемное желание отыскивать на обочинах дорог и под кустами нежно-фиолетовые цветочки. Однако, набрав холодный, как талая вода, букетик фиалок, целиком умещавшийся у меня в кулаке, я стояла в оцепенении, не зная, кому его подарить. Прежде мы собирали цветы для учительницы, но я уже достигла возраста, когда в школу больше не ходят. Этот возраст, так страстно и нетерпеливо ожидавшийся — что он принесет нам, неужто сделает несчастными?..

Впрочем, нам не оставляли времени на грезы, позволяя бездельничать только по воскресным дням. Тогда мы — Селеста, Ромена и я — шли на дальние луга Праньена и болтали там до самого заката. В такие минуты меня охватывало страстное желание тоже попасть в неведомые страны, которые солнце озаряет даже тогда, когда наш край погружается в сумрак, и душа вспыхивала радостью любви и ожидания, осенявшей меня, словно пальмовая ветвь. Мой порыв возносился к небу, сверкал в последних солнечных лучах, но вскоре свет угасал, небосвод пустел, и я понимала, что так и останусь всего лишь убогим ростком, навеки укорененным в Терруа.

Мы говорили о будущем. Селеста хотела быть портнихой, я знала, что мне тоже приищут место, а Ромена останется работать в деревне, вместе с Сидони. Однажды они спросили меня:

— Ты молишься за душу Теоды?

Они остереглись сказать, молятся ли за нее сами и что об этом думают.

— Нет, — ответила я им. Такая мысль мне и в голову не приходила.

На следующее воскресенье я перелистала свой молитвенник и обнаружила в нем незнакомую молитву, такую странную и красивую, что мне почудилось, будто она уносит меня далеко от Терруа.