– Почему «почти»? – спросил Врангель.

– Ещё месяц назад, когда мы приступали к работам, я направил в штаб две докладные по поводу стройматериалов. До меня, насколько я знаю, к вам обращался по этому же поводу генерал Юзефович. Местность безлесная, и бревно и доска – на вес золота. А их доставляют нам в аптекарских дозах.

– Что? Лесом тоже должен заниматься командующий? – вскипел Врангель.

Кутепов, принявший этот гневный упрек на себя, тихо сказал:

– К сожалению, Северная Таврия тоже безлесная. Приходится обходиться своими силами.

– Каким образом?

– Сейчас я вам покажу.

Они проехали вдоль обрыва. Крохотные деревушки, фольварки немцев колонистов, сколько видел взгляд, были разрушены. Сиротливо стояли одни лишь стены. У иных домов копошились люди, то ли растаскивали ещё не до конца разворованное, то ли пытались превратить развалины в некое подобие жилья, чтобы в нем пережить зиму.

– Отменно постарались, – упрекнул Кутепова Врангель.

– А что было делать, ваше превосходительство? – вступился за Кутепова Макеев. – Голая степь, ни деревца, ни кустика. С кирпичом как-то обходимся. А вот лес необходим для обустройства наблюдательных пунктов, землянок. Больной, обмороженный солдат не сможет воевать. Вынужденно берем – от безвыходности. На благое дело.

– Разве что на благое, – подобревшим голосом сказал Врангель. – Будем надеяться, Бог нас простит.

Они проехали вдоль берега ещё несколько верст, и Врангеля повсюду радовали едва не в полный рост вырытые окопы, обустроенные пулеметные гнезда и землянки. Кое-где солдаты весело подчищали окопы, обживали землянки, маскировали их.

Сопровождавший Врангеля Шатилов вдруг резко дернулся и едва не упал с коня. После чего удивленно посмотрел на Кутепова:

– Что это, Александр Павлович? Шмель – зимой? Никогда не слыхал про такое.

– Это – пуля. Обычная пуля на излете, – спокойно пояснил Кутепов. – Она уже не свистит, а словно бы от бессилья жужжит. Безвредная пуля.

– Однако! – сокрушенно покачал головой Шатилов. Коротко взглянув на часы, твердо сказал: – Скоро начнет темнеть. Пора бы и домой.

– Да, пожалуй! – согласился Врангель и обвел всех взором. – Благодарю… Доволен… Многое сделано, многое ещё предстоит сделать. Но Крым и ныне уже для большевиков неприступен.

В Джанкой они вернулись уже в глубоких сумерках. По дороге все ещё месила грязь бесконечная вереница беженцев, надеявшихся спастись за надежными стенами Крыма.

Едва уставший с дороги Врангель вошел в свой салон-вагон, как к нему тут же явился старший адъютант Михаил Уваров.

– Ваше превосходительство, генерала Бруссо и адмирала Дюмениля я известил о вашем желании встретиться с ними. Они сейчас в Севастополе и готовы навестить вас в любое удобное для вас время, – доложил он. – Кроме того, сюда, в Джанкой, прибыл генерал Слащев. Просит о встрече.

– Как он здесь оказался? – недовольным голосом спросил Врангель.

– Я так понял, он здесь в своем вагоне. Вероятно, прицепил его к попутному поезду. Это же Слащев!

– Что ему надо?

– Подробности не доложил. Сказал, что хочет встретиться с вами по неотложному делу.

– Что ещё?

– Вас ожидают газетчики, двое иностранных и четверо наших.

– Какие газеты?

– Иностранцы – из английской «Таймс» и французской «Матэн». Наши представляют «Русское слово», «Крымский вестник», «Только факты» и, кажется, «День». Я сказал им, что вы сегодня же отбываете в Севастополь. Они просят уделить хотя бы пять минут.

Разговаривая с Уваровым, Врангель одновременно после дороги приводил себя в порядок: умылся, переодел более легкую черкеску. Взглянул на себя в зеркало и решительно сказал:

– Слащева не принимать. Опять с какими-нибудь сумасбродными проектами пожаловал. Журналистов – тоже.

– Слушаюсь, ваше превосходительство.

Врангель некоторое время в задумчивости постоял посредине своего жилого купе, затем обратился к Уварову, собиравшемуся уже уходить:

– Говорите, два иностранных журналиста?..

– Да. Давние ваши знакомые, Колен и Жапризо. Вполне сносно говорят по-русски.

– Да-да, припоминаю… Журналистов, пожалуй, надобно принять.

– Может быть, только иностранных? – подсказал Михаил Уваров.

– Лучше уж всех. Они – народ обидчивый. Могут потом такое написать, за год не отмоешься.

– Журналисты вас любят, Петр Николаевич, – польстил командующему Уваров.

– Ах, Микки! Они любят успешных генералов. Но едва ты выпустишь из рук удачу, сразу же начинают усердно тебя уничтожать. А она, Микки, кажется, покидает нас. Поэтому нам не стоит с ними ссориться.

– Так приглашать? – снова спросил Уваров.

– Вначале все же приму Слащева. – И, словно оправдываясь перед Уваровым за свои колебания, Врангель добавил: – В прежние времена его иногда посещали дельные мысли. Может, и на этот раз скажет хоть что-нибудь заслуживающее внимания. Да и не встречался я с ним давно. Нехорошо…

Спустя минут пять в двери кабинета командующего возник странный человек, облаченный в гусарский доломан, поверх которого был наброшен расшитый шнурами красный ментик, отороченный пушистым белым мехом. Если бы не обычная офицерская фуражка, можно было подумать, что этот гусар заблудился во времени и явился сюда из прошлого столетия. Или актер, наряженный гусаром, перед выходом на сцену, случайно перепутал двери.

Врангель улыбнулся, узнав его. Слащев и прежде славился своими экстравагантными выходками. Врангелю докладывали, что еще совсем недавно он на Каховском плацдарме в этом эксцентрическом одеянии, сопровождаемый оркестром, несколько раз ходил в атаку и ни разу его не задела большевистская пуля. Врангель помнил, что Слащев внес самую большую лепту в прошлогоднюю оборону Крыма.

Было время, Врангель восторгался Слащевым и даже по-своему любил его за храбрость, бесшабашность и эксцентричность. Но в последние месяцы со Слащевым стали происходить странные перемены не в лучшую сторону. До Врангеля дошли слухи, что он пристрастился к кокаину, стал высокомерен и нетерпим к критике. Потом Врангель и сам убедился в этом. На одном из совещаний Слащев стал задираться с командирами дивизий, и дело едва не дошло до драки.

А в последний раз (это случилось в начале августа) он и вовсе вступил с Врангелем в яростный спор из-за упрека, сделанного Слащеву командующим, по поводу якобы проигранной им Каховской операции. Слащев не согласился с Врангелем и наговорил ему много обидных слов, упрекнул в том, что барон окружает себя льстецами и не любит популярных в армии офицеров, намеренно отдаляя их от себя. В запале спора Слащев решил припугнуть командующего. Он взял с его стола чистый лист бумаги и прямо там же, стоя у стола, написал рапорт об отставке: «Ввиду неудовольствия исходом операций, высказанной вашим превосходительством, ходатайствую об отчислении меня от должности и увольнения в отставку. Слащев».

Врангель тогда не принял его отставку. Но через несколько дней он все же был вынужден подписать приказ по армии номер 3505. В нем говорилось:

«В настоящей братоубийственной войне среди позора и ужаса измен, среди трусости и корыстолюбия особенную гордость для каждого русского представляют имена честных и стойких русских людей, среди которых и имя генерала Слащева.

С горстью героев он в свое время отстоял пядь русской земли Крым и отдал этому все свои силы и здоровье, и ныне вынужден на время отойти на покой. Дабы навеки связать имя генерала Слащева со славной страницей настоящей великой борьбы, генералу Слащеву впредь именоваться Слащев-Крымский».

О поражении под Каховкой Врангель решил больше Слащеву не напоминать. Случилось – и случилось. Не всегда полководцы стяжают только славу.

С тех пор Врангель со Слащевым не виделся, хотя командующему нет-нет и докладывали о его кипучей деятельности. Время от времени Слащев выдвигал различные сумасбродные прожекты.

Не так давно по Ставке ходила его докладная записка с предложением высадить в районах Херсона и Одессы мощный десант, воссоздать в этих районах вольное казачество и установить там демократическую правовую власть на общероссийских федеративных основаниях – в противовес самостийным силам. Иначе население Украины может поддаться на агитацию Петлюры и временно пойти за ним. А это грозит Украине дальнейшим кровопролитием.