Одну листовку наклеил на доме Подсосова, потом на соседнем доме Волкова, потом — накрепко — на воротах духовной семинарии.

Новое занятие увлекло его и, весело напевая, он ходил от дома к дому.

Но работы хватило ненадолго. Листовки кончились.

Аркадий спрятал в ближайшей подворотне котелок с клеем и хотел снова идти к Марии Валерьяновне, но вдруг вспомнил, что именно сегодня в три часа дня он непременно должен быть в училище.

Реалисты ставили «Игроков» по Гоголю, и в спектакле Аркадий исполнял роль гусара. «Делать нечего — придется идти в реальное, — решил Аркадий, — а к Марии Валерьяновне зайду после».

Около реального на него чуть не налетел Митька. В руках у него была большая пачка листовок. Митька тоже участвовал в «Игроках».

— Куда же ты, Митька, ведь репетиция?.. — остановил приятеля Аркадий.

Митька только рукой махнул:

— Какая уж тут репетиция? Вот эти бумажки велено раздавать. Беги в реальное, там их знаешь сколько!

Аркадий взял у Митьки листовку и, прочитав, ахнул. В ней все наоборот: и голосовать надо не за седьмой список, а совсем за другой, и войну, оказывается, надо вести «до победного конца», в общем, все совсем не так, как у Марии Валерьяновны. И листовки эти напечатаны не на серой оберточной бумаге, а на белой глянцевой.

Аркадий вбежал в вестибюль реального. Каменный пол был весь усеян белыми листками бумаги. Какой-то первоклассник взял слишком большую кипу, споткнулся, выронил пачку и вот сейчас, сердито пыхтя, ползал на коленях по каменному полу, собирая бумажки.

Оказывается, кадеты не дремали. Значительную часть своих листовок они привезли в реальное училище, чтобы их распространяли ученики.

— Голиков! — услышал Аркадий за спиной строгий голос. — Голиков, вы почему не подчиняетесь приказу инспектора?

Это говорила преподавательница французского языка, которую все за глаза звали «жабой».

— Голиков, соизвольте, как и все, подняться в учительскую и взять там листовки.

Инспектора реалисты боялись больше всего на свете — это был неприятный и въедливый человек, который за малейшую провинность оставлял учеников после уроков на два часа или же шел к родителям жаловаться, грозя исключением.

Аркадий неохотно поднялся на второй этаж в учительскую.

В углу, под большой иконой, была свалена огромная груда листовок, перевязанных в аккуратные пачки.

— А вот и Голиков явился, как всегда с опозданием, — ехидно заметил инспектор.

— Больно нужны мне ваши листовки. Я на репетицию…

— Ах, вы, Голиков, чем-то опять недовольны? Может, и вы попались на удочку к этим, как их… большевикам. — Инспектор театрально вскинул указательный палец вверх и торжественно продолжал прокурорским голосом: — К этим распрост ранителям противогосударственных идей, отравляющих своим большевистским ядом юное поколение борцов за истинную свободу! Вы поняли меня, Голиков? — закончил свой монолог инспектор.

Аркадий мотнул головой и неохотно взял одну пачку.

— Маловато, маловато, — заметил инспектор. — Влезть на пожарную лестницу у вас, конечно, хватает сил. Но странно, почему вы вдруг изнемогли? — продолжал издеваться инспектор.

И вдруг в голову пришла дерзкая мысль. «Ну хорошо, — думал он, — я вам покажу усердие, вы меня узнаете!»

Аркадий схватил одну пачку, потом вторую, третью и быстро вышел из учительской.

Инспектор переглянулся с француженкой и, самодовольно улыбаясь, пояснил:

— Воспитание, да‑с, воспитание. Детские души — это чистый воск, и мы при умелом обращении можем лепить из них все, что угодно…

Через полчаса запыхавшийся Аркадий снова появился в учительской. В руках у него был мешок. Ни слова не говоря, он нагрузил его листовками.

Инспектор и француженка не могли не нарадоваться усердию строптивого ученика, так часто досаждавшего им своим буянистым поведением: Голиков менялся буквально на глазах.

Растроганный инспектор подошел к Аркадию.

— Похвально! Похвально, Голиков! Признаюсь — я не ожидал от вас такого усердия и благоразумия. Право, не ожидал. Я сообщу о вашем благородном поступке господину… — инспектор замялся, — товарищу директору.

Инспектор похлопал Аркадия по плечу.

Аркадий взвалил мешок на плечо и, сгибаясь под его тяжестью, направился к выходу.

«Вот чудак, — думал Аркадий, вспоминая восторженные слова инспектора: «благоразумие», «благородный поступок»… Знали бы они, куда я несу их листовки! Думают, побегу на заборы наклеивать? Как бы не так, только и ждите».

И на самом деле, все листовки Аркадий тащил на окраину города, туда, где стоял домик Марии Валерьяновны. Кадетские листовки сначала прятались в сарае, а потом их просто-напросто сжигали.

Выгрузив очередную пачку, Аркадий забирал у Марии Валерьяновны листовки с номером семь и спокойно расклеивал их по городу, чему были несказанно рады и угрюмый человек в солдатской шинели, и девушка в гимназическом платье, и другие хорошие люди — товарищи Марии Валерьяновны.

Дни буржуазии были сочтены. На пороге уже стоял Великий Октябрь.

27 октября в 12 часов ночи по аппарату «Юза» из Нижнего Новгорода попросили позвать кого-либо из большевиков. Сообщение было коротким:

«В Петрограде и в Москве власть взята в руки Советов зпт принимайте меры тчк Подробности сообщим тчк».

Этого события давно ждали арзамасские большевики. На почте дежурила Софья Федоровна Шер.

Долго не гас в ту ночь огонь в небольшом домике на окраине города. Мария Валерьяновна вместе со своими товарищами обсуждала план действий. Было решено: завтра утром — к рабочим и крестьянам. Медлить нельзя!

На следующий день рабочие кожевенного завода Бебешина приняли резолюцию:

«Ввиду того, что только власть пролетариата и революционного крестьянства может вывести страну из того тупика, куда завело его коалиционное министерство во главе с Керенским, постановляем: вся власть должна принадлежать Советам рабочих, солдатских и крестьянских депутатов.

Шлем горячий привет тов. Ленину».

Это решение поддержали рабочие и других предприятий Арзамаса.

С первых же дней в работе новой власти появились большие трудности. Создавались различные контрреволюционные группы. Борьба ожесточалась с каждым днем, с каждым часом.

В конце ноября в Арзамасе организовалась Красная гвардия. Уездным комиссаром стал Михаил Евдокимович Чувырин.

На Чувырина Аркадий смотрел как на бога. Подумать только, какой храбрый революционер! Про Михаила Евдокимовича говорят, что еще тогда, когда его, Аркадия, и на свете не было, он участвовал в забастовках. За это сидел в Бутырской тюрьме, а потом поднимал сормовских рабочих на борьбу с царем… А потом участвовал в Октябрьском перевороте в Петрограде и видел самого Ленина! И не только видел, но и разговаривал с ним.

Аркадий, конечно же, не утерпел, чтобы не выспросить: какой он, Ленин? Наверно, огромного-преогромного роста и сильный, как великан? Но оказалось, что Ленин совсем не отличается большим ростом, и сила у Ленина, как сказал Михаил Евдокимович, совсем не в мускулах.

Аркадий беспрекословно подчинялся Михаилу Евдокимовичу во всем, что бы тот ни попросил сделать. А как же иначе? Раз сам Ленин говорил Чувырину, что надо делать в революцию, то и уездный комиссар Михаил Евдокимович говорит то же самое. И надо ему подчиняться.

Теперь Аркадия редко видели дома. То на вокзал пошлют, то к деповским рабочим, или в Совете еще какое дело. А сегодня члены Совета заседали уже третий час.

В небольшой комнате, до отказа набитой людьми, дышать просто невозможно, так ее прокурили терпким самосадом.

Были открыты все форточки, и все же они не смогли поглотить тяжелый, разъедающий глаза махорочный дым. А люди, заседавшие в Совете, все говорили и говорили. Обсуждался очень важный вопрос.