Командующий с удовлетворением думал, как он правильно поступил, учинив Хайну разнос за то, что тот обидел мирных русских, украв у них новогоднего гуся. Паулюсу было либо невдомек, либо он не хотел думать о том, что у русских, оставшихся в городе, отобраны все человеческие права, разрушены жилища, расстреляны и замучены в камерах гестапо близкие люди, не покорные рейху, да и просто ни в чем не повинные люди. Ведь есть приказ — уничтожить как можно больше славян…

Углубленный в тяжелые раздумья, Паулюс забыл о своих собеседниках.

Шмидт тихо кашлянул.

— Да, о чем это мы говорили? — спросил командующий, очнувшись.

— О том, что вы баловень судьбы и что счастье сопутствует вам, — ответил Шмидт.

— Счастье? — повторил генерал-полковник. — Оно изменчиво, Шмидт. Особенно военное счастье.

— Вам везло до сих пор, — живо возразил Шмидт. — Вам еще повезет. Мы схватили их за горло нашей железной рукой. Им не вырваться.

Шутит он или издевается?

— Кто и кого держит железной рукой, Шмидт? Не забыли ли вы, что до переднего края полчаса ходьбы?

— Нас выручат. Фюрер обещал.

— Господи, сколько раз я слышал об этом! Сколько раз рейхсмаршал обещал навестить нас, и даже сам фюрер хотел приехать сюда! Что толку? Армия? Ее нет. Есть котел, а в нем — ад. Еще не было случая, чтобы человек возвращался на землю из рая или из ада, Шмидт.

— У вас сегодня неважное настроение. Вы больны. Я пришлю врача.

— К черту врача! — Генерал-полковник вскочил, быстро подошел к столу, лихорадочным рывком открыл один из ящиков, вынул из него бумагу. — Вы читали это?

Шмидт водрузил очки на длинный нос.

— Что такое?

— Инструкция советского командарма Чуйкова своим войскам. Только человек, которому воистину улыбается военное счастье, только тот, кто уверен в своей силе, мог сочинить такое. Вы слышали о Суворове, Шмидт?… То, что я прочитал, напомнило мне суворовские приказы. Читайте вслух, черт побери! Это написано так отлично, что я мог бы приказать выучить наставление советского командарма наизусть, но теперь это ни к чему. Итак, читайте.

— «Ворвавшись в здание, — начал Шмидт, — помни: всякое промедление смерти подобно. Тут не зевай, глуши противника чем попало. Перед тобой стена — взрывай ее толом. Фашист засел в подвале…» — Шмидт поперхнулся, потом снова начал читать: — Гм… «Фашист в подвале — бросай бутылку с горючей смесью, струю из огнемета, они выкурят. Вскочил на лестницу — поднимайся на верхний этаж, брось дымовую гранату, слепи противника. Потом гранату — в комнату, прочесывай огнем автомата и рывком — вперед! Заскочил на следующий этаж — сразу вламывайся в квартиру. Дверь заперта — не беда. Подвешивай гранату к дверной ручке, отбегая, взрывай. Граната вышибет запор и оглушит фашистов. Теперь спускайся в подвал — там еще остались бандиты; в подвале дверь закрыта, гранату или бутылку бросать нельзя. Открывай пожарные и водопроводные краны, спускай воду, вода сама найдет вход и утопит фашистов, как крыс…»

Шмидт положил бумагу на стол, снял очки.

— Н-да! Сильно написано, — сказал Адам.

— Если бы только это осталось на бумаге! Они слепят нас, бьют, топят… Сегодня они отбивают одну комнату, завтра — дом, послезавтра — квартал. Что будем делать, когда эти ученики Суворова дойдут до квартала, где сидим мы?

Шмидт провел рукой по голове.

— Очевидно, сражаться. А потом…

— Что потом?

— Еще ни один командующий германской армией не сдавался большевикам.

Генерал-полковник остановился перед Шмидтом. Глаз его сильно дергался.

— Я не ослышался? — хрипло проговорил он. — Вы сказали…

— …что германские генералы не должны сдаваться большевикам.

— На что вы толкаете меня, Шмидт?

— Разделить судьбу армии и каждого солдата, если такова будет воля Бога.

— При чем здесь Бог? — взорвался генерал-полковник. — При чем здесь бог, спрашиваю я вас?! — загремел его голос. — Неужели ваше кощунство зашло так далеко, что вы возлагаете ответственность за случившееся на Творца вселенной?

— Я лишь взываю к вашему долгу и чести. — Шмидт еще никогда не видел командующего таким возбужденным.

— Совесть и честь? Не фюрер ли советовал нам отбросить эти химеры, Шмидт?

— Это было сказано в запальчивости.

Генерал-полковник, тяжело дыша, опустился на конку.

— Хорошо, — сказал он вдруг ослабевшим голосом. — Я знаю, как поступить согласно со своей совестью, долгом и честью. Их дал мне Бог, они вложены в меня матерью и отцом, их развивали мои учителя. Я не считаю нравственность химерой. Идите, Шмидт, я хочу поспать. Адам, вызовите ко мне коменданта города и передайте Верховному главнокомандующему: мы не нуждаемся в приказах стоять насмерть, и без того мы на краю могилы. Нам нужны еда, медикаменты, одежда, снаряды и бензин.

Хайн, слушавший в своей клетушке разговор командующего, адъютанта и начальника штаба, улучив минуту молчания, выскользнул в коридор.

Эберт покуривал, прислонившись спиной к пианино.

— Отдыхаем, толстячок? — спросил Хайн.

— Генерал Роске не любит, когда курят в его комнатах. Он не выносит табачного дыма.

— Скажи-ка, неженка! — Хайн рассмеялся.

— А сам, между прочим, не выпускает изо рта сигареты, — продолжает Эберт. — Что делать — они начальники, мы подчиненные.

— Мы все подчиненные фюрера, — важно сказал Хайн.

— Да, да, вон и Роске теперь болтает, что, если бы он не всегда подчинялся приказам фюрера и был бы поумнее, не произошло бы того, что случилось.

— Мои тоже в последнее время разглагольствуют на эту тему. Соберутся вдвоем с Адамом и начинают, и начинают. — Хайн присел на корточки, попросил у Эберта покурить. — А уж когда приходит генерал Зейдлиц, тут спорам конца нет!

Эберт отдал Хайну недокуренную сигарету, смачно сплюнул, помолчал, потом сказал:

— Я в детстве был чертовски ленивым парнем. Ох, и попадало же мне от отца и матери! А я на чем свет стоит поносил проклятых учителей. Они вечно спрашивали как раз то, что я не зазубрил, или задавали уроки, которые мне было не под силу учить. Я делал им такие пакости, что весь класс, бывало, потешался. Только спустя время я понял, что учителя, конечно, были плохие, но не лучше их был и я. Учился бы как следует, был бы не ефрейтором, а генералом.

— Вполне возможно, — согласился Хайн. — Ты умный. А учителя, ты верно сказал, все подряд дрянь, Знаю по собственному опыту.

— Тоже все сваливал на учителей?

— А как же!

— Скажу откровенно, Хайн, мне до смерти опротивели рассуждения Роске насчет фюрера и рейхсмаршала Геринга. Они, видишь ли, виноваты, что мы проигрываем войну. Хо-хо! Уж если быть до конца честным, мы потому проигрываем войну, что ее выигрывают русские. Я говорил тебе утром: то мы колотили их, теперь они колотят нас.

— Ну, мы — это еще не вся армия, — неуверенно сказал Хайн.

— А сражение под Москвой? Ты что думаешь, мы потому не взяли Москву, что начались дикие морозы, как болтали у нас в штабах? Пошевели мозгами, дурень.

— Я не понимаю, — угрюмо отозвался Хайн.

— Оно и видно, что ты остолоп, — вдруг рассердился Эберт. — Оттого не взяли, что русские оказались сильнее нас.

— И откуда только у них взялась такая сила? — помолчав, спросил Хайн.

— Черт их знает! — Эберт почесал живот. — Роятся, словно пчелы. Народу у них пропасть. — Он зевнул. — Наши бахвалились по радио и в газетах, будто истребили всю русскую армию. Чуть ли не за два миллиона перевалило. Если бы так было, кому же драться? А они дерутся, дерутся и дерутся. И гонят наших. Вот они-то и виноваты в наших дрянных делах.

— Я читал, будто им очень плохо жилось при большевиках, — заметил Хайн. — Непонятно, почему они так стоят за них?

— Тут дело, должно быть, не только в большевиках, Хайн. Видно, они хотят жить, как жили, и не желают жить, как хотели бы мы. Я читал их листовки. Конечно, там полно всякой ерунды, но главное, что там написано, правильно. Мы, мол, воюем за свободу родной земли и до тех пор будем воевать, пока не выгоним ко всем чертям последнего немца. А кому не дорога родная земля, сообрази? Вот мы любим Германию. Почему бы русским не любить Россию?