— Господин Никулин, я во многом могу согласиться с вами, но теперь речь не об этом. Я приехал с господином Рудольфом, чтобы попросить вас выполнить важное задание в тылу русских, но теперь вижу… — Тут Шиммель развел руками, показывая, что говорить о задании не приходится. Обращаясь к Шнеллеру, он приказал: — Освободите господина Никулина и сегодня же направьте в дом отдыха. Вы свободны, господин Никулин.

Николай Константинович вышел, тяжело переводя дух. Дорого ему стоили встречи со Шнеллером. Зато теперь он едет туда, где у него есть явки, полученные от генерала Быстрова. Можно будет переслать своим списки и фотографии. Пора достать их из тайника. Конечно, опасно сейчас везти фотографии с собой. Но иного выхода нет. Придется рискнуть. И прежде чем отправиться домой, Никулин отодвинул заветный кирпич, быстро сунул тонкую пачку за подпоротую подкладку голенища. Теперь ничто не удерживало его в Валке. Если дорогой не обыщут, все будет хорошо.

А в кабинете продолжался разговор между абверовцами.

— Когда–то и я, господин капитан, подозревал Никулина в связях с русской контрразведкой, — говорил Шиммель. — Сомневаться и подозревать — это долг немецкого офицера. Но он прошел проверку. Вы едва не уничтожили нужного человека. Никулин прав. Вы не можете руководить школой абвера. Считайте себя командиром роты войск СС и готовьтесь принять участие в карательной экспедиции против партизан. Эта роль вам больше подходит.

— Но, господин полковник, — пролепетал Шнеллер, — из–за этого русского…

— Об этом русском знает адмирал Канарис. И вам придется хорошо потрудиться в прибалтийских лесах, чтобы мы с чистой совестью могли донести ему: «Барон Шнеллер наконец–то искупил свою вину перед абвером».

Узнав о том, что в доме отдыха ему предстоит провести целый месяц, Никулин искренне обрадовался. И не только потому, что хотелось пожить в человеческих условиях, прийти в себя после пыток и карцера. Дом отдыха находился на довольно крупной железнодорожной станции. Неподалеку от нее проходила линия фронта, а в окрестных лесах активно действовали партизанские отряды. Чекисты сообщили Никулину явки, пароли, адреса нескольких подпольщиков, которые могут помочь связаться с партизанами. Появилась реальная возможность установить надежный контакт со своими. Тем более что в доме отдыха агенты имели больше свободного времени.

Валку Никулин покидал с легким и радостным чувством. Он неплохо поработал здесь, выполняя задание генерала Быстрова.

Ночью Николай Константинович направился на железнодорожную станцию, занял свое место в купе. Сопровождавший его фельдфебель, едва забравшись в вагон, растянулся на лавке и захрапел. А Никулин уснуть не мог. Снова и снова ворошил он в памяти десятки фамилий, имен, вспоминал приметы людей, с которыми встречался в немецком тылу. В числе его знакомых были люди, разные и по характерам, и по убеждениям. Одни — лютые враги Советской власти, другие — до конца оставались патриотами. И он, чекист, обязан сделать все, чтобы предатели не ушли от справедливого суда, а герои, погибшие безымянными в фашистских застенках, стали известными народу.

Едва поезд остановился у перрона, в небе появились советские самолеты. На железнодорожные составы, станционные постройки посыпались бомбы. Разрывы корежили стрелки, рельсы. То тут, то там вспыхивали пожары.

Никулин с фельдфебелем успели в числе первых выскочить на привокзальную площадь. Здесь они заметили присланную за ними машину. Шофер уже разворачивал ее, собираясь удрать. Но фельдфебель грозным окриком остановил солдата и вместе с Николаем Константиновичем вскочил в машину. Она тут же рванула вперед и понеслась за город, где на берегу живописного озера стоял двухэтажный каменный дворец, принадлежавший до революции крупному помещику. В годы Советской власти в доме располагалась профсоюзная здравница. Захватив город, немцы оставили санаторий в нетронутом виде. Они намеревались расположить здесь госпиталь, но вмешался Шиммель и добился передачи санатория под дом отдыха для офицеров и агентов «Абверкоманды–104».

Просторный дом, окруженный прекрасным парком с березовыми и тополиными аллеями, уютные тихие спальни, гостиные, украшенные коврами, великолепная столовая, разнообразные игры — все было к услугам отдыхающих. Видимость полной свободы, безопасности расслабляла внимание, настраивала на благодушный лад.

Но абвер и здесь был верен себе. Он не мог оставлять без наблюдения своих агентов, полностью доверять им. И в доме отдыха продолжалась проверка как тех, кто вернулся, выполнив задание, так и тех, кто готовился к переходу в тыл советских войск. Поэтому среди персонала дома отдыха находилось немало агентов контрразведки. Десятки глаз контролировали каждый шаг любого постояльца. Думать о том, чтобы незаметно ускользнуть от надзора, попытаться связаться со своими — не приходилось. А рисковать Никулин не мог: теперь малейшее подозрение, возникшее у немцев, могло свести на нет все результаты его кропотливого труда.

Чекист терпеливо выжидал, пристально присматриваясь к обитателям дома отдыха. Многих из них он встретил впервые. Но кое–кто ему был знаком еще по Валкской школе. Здесь, например, на хозяйственной работе оказался пропагандист Владимир, изгнанный Шнеллером в минуту гнева. Встретились как старые знакомые.

— Понимаете, — объяснял Владимир Никулину, — не нашли мы общего языка с господином Шнеллером. Пришлось оставить преподавание. Вот теперь заведую хозяйством дома отдыха.

— И довольны? — поинтересовался Николай Константинович.

— Как сказать… Здесь я оказался за бортом политической борьбы. Это угнетает. А впрочем… Простите, мне надо торопиться.

Владимир не договорил и отправился куда–то. Никулин подумал: «Видали, какой политический борец нашелся. Одно слово — «Боже, царя храни», — вспомнил он прозвище, которым Владимира наградили в Валке.

— Еще встретимся, поговорим, — пообещал, удаляясь, Владимир.

— Пожалуйста. Рад буду, — ответил Николай Константинович.

Большой интерес Никулина вызвала бывшая партизанка Нина Зимина. Ее вместе с мужем захватили немцы во время одной из карательных операций. Самого «Зимина абверовцы сумели завербовать и направить в партизанский отряд с заданием, а ее оставили в качестве заложницы. Владимир взял испуганную женщину под свое «покровительство» и склонил к сожительству.

— Куда я теперь денусь, — не раз жаловалась Нина Зимина Николаю Константиновичу. — Если мой не вернется — меня расстреляют. А он такой — уйдет и не вспомнит. На Владимира тоже надежда плоха. Что я для него? Игрушка.

Никулин помалкивал. Что он мог сказать, чем утешить эту растерявшуюся женщину.

— Ты с Ниной поосторожней, — как–то обмолвился Иван Кошелев, его старый знакомый по разведшколе. — Кажется, она на гестапо работает.

— А мне–то чего? — вскинулся Николай Константинович. — Я перед немцами чист.

— Ты, говорят, уже сделал «ходку» на ту сторону? — допытывался Кошелев.

— Был, вернулся.

— Ну и как?

— Обыкновенно. Ходи, смотри, мотай на ус. Вернешься — расскажешь. Вот и все.

— Попадаются, говорят, многие.

— Это уж дело такое. Одного поймают, другой сам с повинной придет. Как кому повезет.

— Да, заявись… Небось сразу к стенке…

— Вот чего не знаю, того не знаю. Я, к примеру, не пойду добровольно сдаваться. На той стороне по головке меня не погладят. А кто вины за собой не чует, тот, бывает, и идет. Про Горошко слышал?

— Это какой Горошко? Который с нами в Валкской школе учился?

— Он самый. Так вот его на переправочном пункте в Сиверском Фиш при мне почем зря матом крыл. Правда, только заочно — тот успел с повинной явиться. Много немцам вреда причинил. Вроде ни судить, ни наказывать его не стали. А может, просто болтают.

— Все может быть, — согласился Иван Кошелев и, задумавшись, отошел к своему напарнику, с которым готовился к переходу линии фронта. Они долго о чем–то шептались. Николай Константинович догадывался о чем и исподволь подталкивал их в нужном направлении.