— Вы виноваты в том, что плохо смотрите за саласпилсцами. Среди них появился, человек, который мутит агентов, склоняет не выполнять заданий немецкой разведки. Ваша обязанность — своевременно изобличить врага. Вы этого не сделали. Если в ближайшие дни не раскроете агента советской контрразведки в нашей школе, то я лично и с удовольствием расправлюсь с вами. Идите.

Сюганов вышел из кабинета начальника белый как мел. Он понимал, что теперь его жизнь висит на волоске. Шнеллер не примет во внимание никаких объективных причин. Еще не зная, кто этот русский контрразведчик, Сюганов возненавидел его всей душой. С этого дня он потерял и сон и покой, приглядываясь к каждому.

А Николай Константинович, ободренный первыми успехами, продолжал свою рискованную работу. Внимание чекиста привлек Сергей Беляев. Подтянутый, сдержанный, приветливый в обращении с людьми, юноша сразу понравился Никулину. Сергею Беляеву крепко досталось в жизни. Рано умер отец, оставив больную мать и троих детей. Сергей был в семье старшим. На его мальчишеские плечи легла непосильная тяжесть. Он работал, воспитывал малышей, успевал и учиться.

— Порой засыпал за учебниками, — рассказывал он Никулину в одной из частых за последние дни бесед, — но учебу не бросал. В школе меня хвалили за упорство, настойчивость.

— А сейчас что ж, растерял эти качества? — словно невзначай поинтересовался Николай Константинович.

Сергей понурил голову. Он резко и бесповоротно осудил себя в душе. И, как это часто бывает с людьми отчаявшимися, махнул на все рукой. Все равно, мол, жизнь загублена. На Родину возврата нет. Не мог он самостоятельно дойти до той простой истины, что Родина милосердна к своим сыновьям. Она сурово карает лишь тех, кто обагрил руки кровью советских людей. А того, кто попал во вражеский стан случайно, кто искренне хочет искупить свою вину, того Родина умеет простить, вернуть к честной жизни. От слов Николая Константиновича в душе Сергея росло недовольство собою. А это уже кое–что значило. С сочувствием глядя на юношу, Никулин повторил вопрос:

— Потерял, что ли, свое упрямство и настойчивость, спрашиваю?

— Потерял, — откровенно признался Беляев.

— Вот это плохо. Что же с тобой стряслось?

— Трудно сказать. Вот надломилось во мне что–то. До войны, помню, мечтал о будущем, стремился куда–то, на людей смело глядел. А сейчас всего боюсь, не понимаю, что вокруг происходит, и как дальше жить — не знаю.

Никулин хорошо понимал состояние Сергея. Он достаточно насмотрелся в лагерях на людей, павших духом, потерявших всякую надежду на возвращение к нормальной жизни. В тяжелой обстановке они инстинктивно тянулись к сильным, волевым людям, ища в стойкости других свое спасение. Таким был и Сергей. В руках немецких разведчиков он мог стать жалкой игрушкой, послушным орудием их преступной воли. До сих пор он еще не причинил вреда Родине, но долго ли сможет противиться, если его станут принуждать пойти на преступление.

— Да, положение у нас с тобой, Сергей, неважнецкое, — осторожно начал Никулин. — От немцев почета никакого, и от русских славы не жди. Оно и понятно. Народ уважает солдата крепкого, готового постоять за отчий дом. А мы что? От одного берега отстали, к другому не пристали. Для русских мы изменники и предатели и для немцев — полулюди, «унтерменши». Вот мы сейчас воюем, жизнью рискуем, а кончится война — что делать будем? В Россию поехать — там на тебя всякий мальчонка волком кидаться станет. В Германию? Как же, очень нужны мы там!.. Задумаешься. Сидит, скажем, в сибирском лагере мужичок какой арестованный. Знай лес пилит да хлеба жрет побольше нашего. Что ему война, что ему там немцы, русские, французы, турки. Отсидится, гад, от войны. А выйдет — чистенький. Я, мол, Родине не изменял. Я человек честный. Всего лишь девочку изнасиловал да церковь обворовал. И станет жить среди людей как ни в чем не бывало.

— Хотел бы я там сейчас очутиться, — вздохнул Сергей.

— Где?

— Да в Сибири. Самую злую тюрьму за счастье бы почитал. Только что зря говорить! Шнеллер не раз рассказывал, что чекисты нашего брата сразу к стенке. А то пытать еще начнут. Вон недавно трое наших не вернулись. Говорят, расстреляли.

— Ну, это как повезет. Таких, как Сюганов или Аббас, наверняка к стенке поставят. А тебя — вряд ли. Вреда ты никакого не принес пока. Сюганов мне как–то говорил, что кое–кто из школы махнул к русским, добровольно пришел с повинной. Вот дурни!

— А что, расстреляли или на каторгу сослали?

— Да нет, не сослали. Только хрен редьки не слаще. Дали в руки винтовочку — иди, говорят, искупай вину перед Родиной в бою с немцами. Как будто не все равно, чья пуля убьет — русская, немецкая.

— Не всех же убивают…

— Я и говорю, как кому повезет. Иной весь свой срок невредимым отбудет. А которого поранит или там контузит. Всяко бывает.

— Ну, а если ранят, тогда что?

— Что, что! Раз кровь пролил в бою за Советскую власть, значит, оправдался перед нею, искупил свою вину. Могут и ордена вернуть и воинское звание. Только кому охота за ордена и звания жизнью рисковать?

— Так и мы же рискуем…

— Ну, это дело другое. Немцы, после того как Россию покорят, обещают корову дать, дом. Повезет, так разбогатеешь, хозяином станешь. Жаль вот только, что им самим на фронте последнее время не везет. Оправились русские, нажимают.

— Да, наши здорово жмут, — начал было Беляев и осекся, опасливо поглядев на Никулина. А тот, будто ничего не заметив, стал прощаться.

— Спать пойду, завтра дел много…

Отойдя метров сто, Николай Константинович оглянулся. Сергей неподвижно сидел на прежнем месте, низко опустив голову. Видимо, думал. И Никулин знал о чем. Его осторожные, но продуманные разговоры подводили Беляева к мысли о том, что нужно повиниться перед Отчизной. И добрые семена, брошенные Никулиным, попали на благодатную почву. Николай Константинович был убежден, что скоро Сергею можно будет доверить заветный пароль: «Я к генералу Быстрову с приветом от Пограничника».

Время от времени приходили весточки от старого друга — Дудина. Их передавали военнопленные, завербовавшиеся но совету майора в разведшколу.

Вот и сейчас, едва Никулин подошел к столовой, его остановили трое худых рослых парней. «Из лагеря», — безошибочно определил Николай Константинович, глядя на их землистые лица со впавшими щеками. Один из троих тихо спросил хриплым, простуженным голосом:

— Никулин?

— Допустим, так. Что дальше?

— Мы с приветом от Папаши.

— Жив старик, значит, — обрадовался Никулин.

— Пока жив. Только ослаб очень. Нас к тебе направил. Командуй, мы в твоем распоряжении.

Созданная с огромным трудом и риском цепочка — Саласпилсский лагерь — Валкская школа — советский тыл — продолжала действовать. Никулин и Дудин имели право быть довольными. Договорившись с новыми знакомыми о дальнейших встречах, Николай Константинович отправился в юрод. Привычно наблюдая за окружающим, Никулин колесил по улицам городка, и, лишь убедившись, что за ним никто не следит, вошел в одноэтажный домик с вывеской «Фотография».

Старый знакомый — хозяин заведения Лайминьш настороженно встретил его.

— Здравствуйте, господин Никулин, — вежливо проговорил он. — Вы желаете сфотографироваться?

— Мне нужно поговорить с вами о важном деле, — ответил Никулин.

Лайминьш искоса поглядел на собеседника. Еще недавно он доверял Никулину, не таясь, беседовал с ним. Но теперь, поняв из разговоров, которые вели между собой его клиенты, что Никулин чем–то отличился перед немцами и его ждет награда, всерьез обеспокоился. Не пойдет ли во вред ему былая откровенность? Угадав его колебания, Николай Константинович проникновенно сказал:

— Я знаю вас как честного человека, товарищ Лайминьш. И потому прошу помочь мне, вернее, не мне, а своему народу, всем патриотам, борющимся против фашистов, которых мы оба одинаково ненавидим…

Лайминьш вскинул голову, пристально посмотрел на Никулина. Тот не отвел взгляда. Он серьезно и с ожиданием глядел на собеседника. Фотограф, помолчав с минуту, спросил: