— Я тоже, — ответила Роза и повернулась к Бену. — Хорошо, что ты все-таки пришел.
Он пожал плечами:
— Мне позвонила мама.
— Мама? Это я тебе звонила.
Бен вздохнул и потер ладонью лоб, сдвигая шапчонку ниже бровей.
— Она звонила, чтобы спросить, не возражаю ли я, если ты займешь мою комнату.
Наоми не сводила с Розы карих глаз — на редкость проницательных, несмотря на размеры.
— Но ведь Бену комната теперь не нужна, правда? — сказала она.
— Вообще-то нет…
— Значит, можешь занимать. — Наоми, уверенная в своей власти собственницы, перевела взгляд на Бена. — Ты разрешаешь ей?
— Конечно, — кивнул Бен.
Роза жестом позвала их на места.
— До начала пять минут, — и покосилась на голые плечи Наоми: — Ты не замерзнешь?
Наоми скользнула взглядом по пиджаку Розы.
— Мне не холодно.
— Идемте, — вмешался Рассел, — пора садиться.
Бен обнял гладкие узкие плечики Наоми.
— Если что, отдам ей мой пиджак, — сказал он Розе.
Роза промолчала. Она смотрела им вслед: Рассел вел Наоми по проходу к местам, наклонялся к ней, занимал разговором, в то время как Бен плелся позади с озадаченным видом человека, попавшего в совершенно чуждую ему среду. Притворство, яростно твердила себе Роза, сплошное притворство, и все ради Наоми, напускная независимость, показная оторванность от корней, наигранная крутизна, в которой даже неискушенный глаз мигом распознает фальшивку. Она увидела, как Мэтью — в костюме, при галстуке — приподнялся со своего места, чтобы поздороваться с Наоми, как Макс вскочил и склонился над ее рукой с видом ведущего дневного телешоу, как все расселись по местам — сначала пары, потом Мэтью рядом Расселом, потом оставленное ей, Розе, свободное место, а с другой стороны от него — пустота, конец ряда. Скользнув вдоль ряда глазами, Роза остановила их на Вивьен.
«Спешить вовсе незачем, дорогая, — уверяла Вивьен, подкладывая в Розину тарелку самые крупные креветки из ризотто с дарами моря, — абсолютно незачем. Макс дождется твоего отъезда. — Она хихикнула и прибавила к креветкам мидию. — Уж потерпит как-нибудь».
Роза медленно зашагала к своему месту. Ей было нечего сказать, кроме краткого «да», когда Эди позвонила, сообщила, что знает про Вивьен и Макса, и, конечно, Роза может возвращаться домой когда захочет, хоть сию же минуту.
Но если ответить ей было нечего, это еще не значило, что свое «да» она произнесла хоть с толикой благодарности и облегчения. Благодарность за предложение ни на минуту не вытеснила то, что безнадежность и презрение к себе, которые ей удалось вытеснить из загроможденной вещами спальни в доме Вивьен, оказывается, не улетучились, а просто затаились, поджидая удобной минуты. Я хотела этого, думала Роза, глядя на родных. Хотела еще несколько месяцев назад. Меня так тянуло домой. А теперь, возвращаясь, я чувствую только, что опять споткнулась.
Она села рядом с отцом. Он смотрел вперед, на закрытый занавес, и, судя по выражению его лица, не думал ни о чем, кроме Эди.
Вивьен повторяла самой себе: если бы здесь был еще и Элиот — один или вместе с Ро, которую почему-то она никак не могла себе представить, — она, Вивьен, была бы абсолютно счастлива. Сидя в темнеющем зале театра с Максом по одну сторону — его девственно-белое колено легко касалось ее ноги — и Беном по другую, со всеми родными, в том числе подружкой Бена, словно созданной специально дли того, чтобы проверить, действительно ли Макс изменился, Вивьен чувствовала себя так, будто большая полнота счастья недостижима в принципе. В конце концов, актерскому таланту Эди она никогда не завидовала, никогда не мечтала очутиться на ее месте и жить, как она. Вивьен уверяла себя, что очень рада за Эди, которой досталась большая роль, да еще дом вновь наполнился людьми и мосты опять наведены, а она, Вивьен, сыграла в этом деле немаловажную роль: давала Розе приют, пока до Рассела не дошло, что отказать бедняжке второй раз невозможно. В сущности, все сложилось удачно, размышляла Вивьен, касаясь Макса не только коленом, но и плечом, каждый получил то, о чем мечтал, вот если бы еще Элиот был дома, а не в Австралии! Но и в этом есть свои плюсы: Макс не просто разделял ее чувства, но и предложил слетать к Элиоту на Рождество.
— К нашему сыну, — добавил Макс в тот день, говоря об Элиоте. — К нашему сыну.
Вивьен улыбнулась в темноте. Занавес дрогнул, его полотнища начали медленно расходиться, открывая просторную комнату, переходящую в зимний сад, и вид на унылый фьорд вдалеке за окном. В дверях зимнего сада стоял какой-то мастеровой — по-видимому, колченогий. Ему преграждала дорогу хорошенькая девушка в форме горничной, с большой садовой лейкой в руках.
— Господи! — довольно громко прошептал Макс. — Это что, Эди?
— Но вы же видите — здесь у него мать, — заявила Эди в роли фру Альвинг. — Он славный мальчик и по-прежнему привязан к матери.
Мэтью поерзал в кресле. Эди выглядела на редкость правдоподобно в черном платье с пышной юбкой, с волосами, убранными под белый кружевной чепчике черными лентами. Она казалась не просто другой, а отдалившейся от повседневности, ее голос звучал иначе, жесты были иными, она по-другому расставляла паузы между словами. Разумеется, Мэтью и раньше видел, как она играет, но только по телевизору, и всегда, насколько он мог вспомнить, узнавал в ней свою мать. Иногда он размышлял, какие чувства испытал бы, увидев, что на сцене она не похожа на себя настоящую, — разволновался бы или смутился? А теперь, сидя в темноте рядом с отцом и сестрой, он удивлялся собственной заинтересованности, которая усиливалась, когда на сцене оказывались вдвоем Ласло и мать.
Он чувствовал, как сосредоточился сидящий слева Рассел — легко, как бывает, когда увлечен своим занятием. Эта сосредоточенность, думал Мэтью, типична для его отца, обычно такого великодушного, такого логичного. В последние несколько недель Эди давала мужу немало поводов для раздражения, но сегодня Рассел сумел забыть о мелких обидах и целиком отдаться спектаклю, а Эди творила то, что не имело никакого отношения к семье, к тем почти неуловимым сдвигам баланса сил, способным за считанные часы вышвырнуть кого угодно из света в мрак. Порой достаточно одного слова, единственного неосторожного слова. Или — Мэтью слегка напрягся — долгого, рокового отсутствия слов, иллюзорного спокойствия, после которого остановиться уже невозможно, и продолжаешь соскальзывать туда, где уже не помогут никакие слова.
Он сдержал свою клятву не звонить и не писать Рут. Стал ходить в новый, недорогой тренажерный зал возле родительского дома, открыл сберегательный счет в своем банке. Но если его и радовали эти признаки выздоровления, в глубине души он понимал, что все они выглядят жалкими, убогими, как заплатки пластыря на еще кровоточащей ране. Однако приходилось держаться, даже наращивать усилия, потому что обратного пути не было, хотя он не мог и даже не пытался представить себе женщину, с которой ему просто нравилось бы находиться рядом, как нравилось с Рут. Просыпаясь по ночам и с тоской ощущая, как на него вновь наваливается страдание, он скучал по присутствию Рут больше, чем по всему, что у них было. Несколько лет он поддерживал дружеские отношения, которые сумел построить впервые и которым не уставал изумляться. С Рут можно было обсуждать что угодно, делиться мыслями, которые раньше ему и в голову не пришло бы формулировать вслух и которые теперь копились в нем, распирали его изнутри, несмотря на все попытки исцелиться, вообразив, что могла бы посоветовать Рут, как могла бы откликнуться на его слова.
Он изредка поглядывал в сторону, на отца. Тот был полностью поглощен происходящим на сцене, поставил локти на подлокотники, положил подбородок на свободно сцепленные ладони. Видимо, и он на протяжении десятилетий делился с его матерью тем, что больше не говорил никому — да и не нуждался в других собеседниках, ведь у него была Эди. Мэтью посмотрел на сцену. Неужели все мужчины такие? Значит, все они, предоставленные себе, маются от тоски и одиночества?
